Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

– Я знаю, – сказала она. – Это я создала два года назад благотворительный фонд поддержки сибирских писателей… И я постаралась, чтобы первым лауреатом Чеховской премии стал именно ты… уж поверь, мне было нелегко убедить членов жюри проголосовать за тебя…

– Но зачем?! – растерялся я. – Зачем ты это сделала?

– Как – зачем? – удивилась она моему удивлению. – Да все потому же… по той же простой причине… Хотела тебя поддержать в трудные для тебя дни.

– Кто тебя просил? С чего ты взяла, что у меня были «трудные дни»?

– А что, разве я не права? И сегодня ты разве – счастлив?

– Но – зачем же – премию?..

– Не могла же я просто предложить тебе денег? И потом, тебе ведь не деньги были нужны – правда же? Тебе нужно было вернуть веру в себя, в свое писательское предназначение… и я попыталась это сделать… и, мне кажется, на какое-то время это тебе помогло…

– Да, но… – Я был в полном смятении, подобного признания я от нее уж точно не ожидал, она сокрушила меня окончательно. – Но зачем ты сейчас-то в этом призналась?

– И сама не знаю… – Она закатила глаза, уставилась в потолок. – Может, просто решила очистить душу… перед близкой кончиной…

– Очистить душу?! – воскликнул я. – Не-ет, голубушка… не лукавь! Ты решила меня раздавить, унизить! И тебе это почти удалось! Ты для этого и премию мне организовала – чтобы потом побольнее меня же ею и уязвить!..

– Вадик, пожалуйста, не кричи… – прошептала она. – Я что-то устала… Наверное, нам пора прощаться.

И тут же в комнату вошла Лиза. Она с неприязнью глянула на меня, потом склонилась к изголовью матери.

– Пора принимать лекарство, мама.

– Да, как скажешь, деточка…

– Я пошел. До свиданья, – и я направился к двери.

Но у самого порога остановился, обернулся к ней.

– И все же – зачем ты меня звала? – спросил я. – Зачем звонила? Зачем я тебе был нужен?

– Извини, Вадик… Мне больше нечего тебе сказать.

Ах ты, ведьма, – шептал я, покидая роскошные апартаменты, – это ж надо было додуматься до такого… Ну и что мне теперь делать с Чеховской премией? Деньги давно истрачены… да ведь и людям признаться – стыдно… Вот что главное – стыд! Ах ты, Галочка, Галя… счастье мое кареглазое… ловко ж ты мне отомстила за поруганную свою любовь…

Но разве это – любовь? Разве это… А почему нет? Любовь, конечно… Вот такая… змеиная… жалящая даже спустя полвека… А чего ты хотел? Где ты видел чистенькую-то любовь? Чистой любви не бывает, как не бывает чистой правды… как не бывает чистым добро… все в этой поганой жизни замарано себялюбием, эгоизмом, тщеславием, ревностью, местью… Все это – извечные приправы для любовного блюда…

…но вот если бы верить в Бога – как было бы тогда легко жить, а тем более – умирать…

Этот день был чудесен, хотелось его запомнить до мельчайших деталей, хотелось впитать его в себя медленно и по капле – нежаркое по-весеннему солнце, сладкий воздух, пахнущий влажной свежестью и набухшими почками, журчащие ручьи под ногами, птичий гомон над головой, ясные улыбки прохожих, притворяющихся твоими близкими родственниками… И на этом общем благостном фоне особенно тяжким, невыносимым было внутреннее сознание собственной униженности и никчемности. Ах, двоюродная сестра моя – жизнь… ты ведь только что меня раздавила, втоптала в грязь стоптанным каблучком первой моей любви. Но меня, сентиментального червяка, уничтожить не так-то просто.

Домой я в тот день так и не вернулся – бродил допоздна по городу, долго сидел на набережной, шатался по магазинам, утоляя голод и жажду мерзкими беляшами и пивом.

Жизнь – оскорбительна, – думал я, слоняясь по улицам и переулкам родного города, – и сам я – смешон, если до сих пор не могу отказаться от пошлых иллюзий. Как ошибается моя жена, считая меня холодным, бесчувственным… мне шестой десяток, но я наивен и сентиментален как подросток!

Кстати, жена в этот день так и не дождалась – ни меня, ни вожделенных транквиллизаторов, – три стандарта элениума, купленные утром в аптеке, так и пролежали в кармане моего пальто.

Уже смеркалось, когда неподалеку от железнодорожного вокзала я стал очевидцем любопытного зрелища – какой-то бродяга, бомж в отрепьях с чужого плеча, торопливо, с оглядкой, наклеивал на стену дома листовку. Ну, прямо киношный подпольщик, молодогвардеец! Я выждал, когда он отойдет и завернет за угол, и тогда лишь приблизился к стене и прочитал листовку.

– Что за чушь, – и я сорвал дурацкую прокламацию со стены. – Тоже мне, террорист. Нечего тут людей пугать…

Между прочим, текст был отпечатан на принтере, крупным шрифтом, на хорошей белой бумаге. Вот тебе и бомж. Откуда же у него доступ к компьютеру?

Я решил догнать злоумышленника и пресечь его деятельность. Зашел за угол, смотрю – а он уже лепит листовку на стену вокзала. Там ведь много людей мимо проходит, многие прочтут, а кто-то, глядишь, и поверит, и напугается. Так и пойдет слух по городу, а то и дальше…

– Эй, мужик! – кричу. – Ты чего делаешь? А? Ну-ка, стой! Кому говорю! Стой!

Бомж кинулся прочь, но я быстро его нагнал, сбил с ног. Он упал, фальшиво захныкал, закрыл лицо руками, думая, вероятно, что я стану его лупцевать.

– Вставай, – говорю, – не придуривайся. Давай сюда твои листовки!

– Больше нету… честное слово, нету…

– Скажи еще – честное комсомольское… Вставай!

Он поднялся, распахнул куртку, показал – мол, все, ничего больше нет. Я сорвал со стены не присохший еще листок – текст был тот же. Я спрятал его к себе в карман. Отобрал у бомжа тюбик с клеем. Спросил:

– Кто тебе поручил это делать?

– Никто… Я сам.

– Врешь ведь! Откуда же у тебя компьютер?

– А я в городской библиотеке, в читальном зале, – и бомж ухмыльнулся, – там и компьютер есть, и принтер… А текстом никто не интересуется.

– Ну, ты даешь… Кто ж тебя в библиотеку-то впускает? От тебя же помойкой разит!

– Ну уж, помойкой… Раз в неделю я моюсь. И белье стираю. В реке. И бреюсь даже. А каждый день чистым ходить – зачем? Была бы душа чиста! – Он явно осмелел, поняв, что я не собираюсь его бить.

– Ишь ты, философ… Как тебя зовут-то?