Кривая дорога - Даха Тараторина

— А вам будто предлагали! — я не люблю пиво, но из одной вредности выхватила фляжку и припала к горлышку.

Напиток оказался не таким уж и дрянным: отдавал вишней и почти не ударял в голову, но всё равно холодным комом стал в горле. Да, погода для подобного угощения неподходящая: раскисшую дорогу подморозило совсем чуть, и грязь с лёгким хрустом расползалась под колёсами и копытами, заставляя животных оскальзываться, а торговцев истово ругаться, придерживая то и дело норовящие вывалиться через накренившийся борт тюки. Тучи опускались всё ниже, грозя сесть прямо на голову, но не просыпались снегом и не пролились дождём ни вечером, ни ночью, ни даже по велению вредной Недоли с утра перед самым побегом.

— А ежели мы попросим хорошенько? — Тонкий накинул на голову кафтан, перекрутил рукава на манер платка и затрепыхал ресницами. — Иди, поцелую! — наклонился он к Радомиру.

— Фу, сгинь, нечисть поганая! — в притворном ужасе отшатнулся рыжий. — Всё забирай, живота не тронь!

Тонкий довольно перехватил напиток, отхлебнул, передал брату. Охраннички — хромой и косоглазый… Ба! А ведь и правда! Теперь вижу: тот, который внимательнее смотрел под ноги, действительно здорово косил на переносицу. Вот уж защитнички выискались! Сторожа недовольно переглянулись, даже не пытаясь урвать угощения: всё одно вредные купцы скажут, мол, мы вам не за развлечения платим.

— И где добыл только? — удивилась я, тайком отплёвываясь.

— Не то странно, что добыть успел, а то, что до сих пор сберёг! — поднял палец Толстый.

Неспешно в свою очередь отпив, аккуратно вернув пробку на место и сделав вид, что стряхивает пылинку с сапог, покрытых таким слоем грязи, что их впору отмачивать, чтобы узнать первоначальный цвет, Радомир гордо молвил:

— Пока вы почивать изволили, я с женой нашего Старшего парой слов перекинулся. А передо мной ещё ни одна баба не устояла!

Я скромно кашлянула. Радомир ответил недоумённым взглядом, но продолжил, ничуть не смутившись:

— Да, ни одна баба! Ну что поделать, коли я так хорош? Сами на шею вешаются, гостинцы приносят…

— Купил? — заключил Тонкий, отбирая флягу.

— Купил, — сознался рыжий, снова завладевая пойлом.

— Мееее! — подала голос козочка.

— Что, и ты хочешь? — рассмеялся купец, приноровившись, плеснул брагу на ладонь и предложил: — На.

Коза недоверчиво принюхалась, явно припоминая, что ничего хорошего от конопатого мерзавца ждать не следует.

— Чего думаешь? Пей! — наседал хитрец.

— Не тронь животное! — я прикрыла козочку дерюжкой, оберегая от глупых шуток, — не слушай его, Чернушка.

Свежепоименнованная Чернушка скосила глаз, повела носом в сторону воняющей волком бабы и таки предпочла пиво.

— Вот, а ты говоришь: «не тронь»! Мы с этой живностью поладим. — Радомир протянул вторую руку, чтобы погладить рогатую. — Ай! Погань черножо… черноспинная!

Рыжий не успел отдёрнуть пальцы и теперь лишь сотрясал воздух в попытке воззвать к совести животного. Коза невозмутимо жевала отъеденный рукав, бросая на меня полные сочувствия взгляды, дескать, я-то с ними разойдусь к вечеру, а тебе ещё ехать да ехать. И, пожалуй, Чернушка была недалека от истины.

Заморье оказалось точной копией Моря. Те же крепко запертые от зверья ворота. А как ещё? Зимой в этих краях без крепкой ограды хлопот не оберёшься. Соседа, что попытается стащить сушащуюся на сквозняке рыбу али прихватить гостинец с чужого огорода, всегда за руку поймать можно али, погодя положенный срок, веслом оприходовать, а вот супротив изголодавшегося шатуна или волчьей стаи, ополоумевшей от затянувшейся зимы, даже из избы не выйдешь.

Такой же несчастный, перемесивший всю грязь вдоль забора, мужик, вынужденный отпирать пришельцам, с точно таким, как у Щаслава, выражением лица сварливо заметил:

— Ездят разные… Будто без вас жизни нету. Заходите, коль приехали. Староста велел купцов пускать, не допрашивая.

Те же аккуратные приземистые домики с плотно законопаченными щелями — чтоб сквозняк по холодам не тревожил хозяев.

Такие же жители: по-осеннему неспешные, привычно правящие сети или потрошащие утренний улов, прибирающие со дворов забытые или никому ненужные вещички, что никак не доходят руки выкинуть, но и пропадать зазря бросать жалко.

Чернушка полными безысходности глазами взирала на родную сторону.

— Надо козочку домой отвести, — напомнила я.

— Да что ей сдеется? — Радомир так и эдак прикидывал, какую бы наложить на рукав заплату. Как назло, не находилось ни одного подходящего лоскутка. — Выкинь с телеги и дело с концом. Сама дойдёт, куда нужно.

— А ежели она в лес убежит?

По лицу приятеля стало понятно, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не ляпнуть: «туда ей и дорога!».

— Туда ей и дорога, — выручив, пробасил за него Толстый.

Козочка промолчала, но явно запомнила.

— Ну и чего нам, полдня, что ли, на эту рогатую тратить? — ругался купец, стыдливо прикрывая порченый рукав.

Волчица сыто порыкивала: она была совершенно не голодна, расслаблена и довольна, поэтому дала молчаливое согласие на спасение повеселившего её животного. Но предпринимать активных действий: думать, говорить или двигаться — не собиралась. Стало быть, лениво было и мне.

— Тебе жалко, что ли? — возмутилась я. — Как издеваться над животинкой…

— Над пьяными мужиками, — поправил Радомир. — Коза всего лишь под руку попалась.

— Вот-вот, она под руку попалась, а теперь даже домой вернуться не может!

— Да кто её держит?!

— Вот и отвёл бы, коли так не терпится избавиться!

— Сама веди!

— Мммме!

— Ой, Зимушка!

Красивая круглая румяная девка, бросив наземь коромысло с вёдрами, ошалело пялилась на чёрную, как уголь, козочку. Разлившаяся вода ручейком потекла по тропинке, проложила проталинку по заиндевевшей траве, обогнула кочку, другую и устремилась прямо под телегу. Радомир недовольно глянул, — не увязнут ли колёса в грязи? — проследил за ручейком в обратном направлении, облапал опытным взглядом резное коромысло, лежащие на боку ведёрки, понёву в яркую клетку, что знающим людям всегда скажет, мол, девка на выданье, но покамест не мужняя, пухлые ручки, покатые плечи, задержался на внушительных округлостях, скрытых подбитым мехом тулупчиком, и, наконец, остановился на алых нежных губах, густо смазанных жиром, чтобы ненароком не обветрились. Выше глядеть не стал: всё, что нужно, уже рассмотрел.

— Кто ты, краса ненаглядная? — ловко, одним шустрым лисьим движением соскочил на землю и, как та водица, перетёк к девушке.

— Людмила я, — пуще прежнего разрумянилась она.

— Чего пялишься? — грубовато бросила я, неуклюже переваливаясь через борт, путаясь в шкурах и собственных затёкших ногах. — Твоя коза, что ли?