Кривая дорога - Даха Тараторина

На пороге появилась Марфа. Взглянула на разгром, раскиданные вещи, ревущую, кричащую дочь и, преодолев позыв дать стрекоча в обратном направлении, побежала обнимать неженку. Ровный отрез новёхонькой дорогой и невероятно красивой ткани так и покатился по полу кровавой рекой.

— Детонька! Кто обидел, милая?

— Не пойду замуж! Не пойду-у-у-у-у! Делать мне там нечего! — выла Людмила, кривя кругленькое личико.

— Ну, слава Богине! — облегчённо выдохнула Марфа, прижимая голову дочери к груди.

Я хмыкнула и, не забыв прихватить приглянувшиеся тряпки, вышла:

— Жалко, конечно… Ты, Людмила, девка что надо. Ежели передумаешь, завсегда тебя в семью примем. А то уже моченьки нету одной огород копать…

Предстояло отыскать купцов. С Радомира станется соблазнить ещё девку или двух, раз уж терять всё одно нечего.

Проводы «умирающего» нашлись не сразу. У кого ни спроси, все только хмыкали да шутливо улыбались. Прошло немало времени, пока я сообразила пойти за медленно стекающимися со всей деревни мужиками. Не иначе по волшебству, а может, по знакомому манящему аромату смородины, но все они двигались в направлении одной-единственной избы. Стоило оказаться поближе, как стало слышно нескладное пение. Бас Толстого и попискивание Тонкого ни с чем бы не спутала:

Посеяли лен за рекою. Уродился лен с бородою. Люли-люли с бородою, Люли-люли с бородою.

Наш батюшка лен караулил, Ночью его х…

Послышался звук оплеухи, грохот и наставительное «не ругайся!» Радомира.

— А кто, как не он, тебя надоумил? Как есть он! — Возмутился Тонкий, но всё-таки исправился:

Ночью его чёрт надоумил.

Люли-люли надоумил.

Люли-люли надоумил.

Дальше не иначе сам Данила вступил, глубоким грудным, хоть и пьяным (когда успел?) голосом, совершенно не попадая в ритм:

— Ай, да ты мужик бородатый,

Что ж ты до сих пор неженатый?

Люли-люли неженатый.

Люли-люли неженатый.

Не смолчал и женишок, ещё не знающий, что превратился в несостоявшегося:

Поехал наш батюшка жениться,

То-то ему дома не сидится.

Люли-люли не сидится,

Люли-люли не сидится.

Поехал он в дальнюю сторонушку,

Видно, приглядел себе молодушку.

Люли-люли молодушку,

Люли-люли молодушку.

Право, мне неловко стало прерывать посиделки. Но музыка звала, и я не удержалась, пнула дверь, заканчивая песню:

Тут его сын догадался:

— Где ты, наш батюшка, шатался?

Али тебе дома нету места.

Али тебе печь не невеста?[3]

— Фроська! — Радомир вперился взглядом, которым только заяц перед смертью глядит.

— Эм, уважаемый, — я приподняла голову предполагаемого Данилы от кружки, — тут дело такое… Там ваша дочурка…

— Что?! — Данила тут же вскочил, готовясь бежать неизвестно куда, но пошатнулся и снова забулькал пойлом. — Кто кр-буль-буль-виночку обидел? Убь-буль-ю!

Я придирчиво обнюхала ополовиненный кувшин с напитком. Явно не первый, иначе когда бы мужчины успели так завеселеть? Ядрёно пахнуло ягодами. Не удержалась

— вылив подонки, плеснула в наименее заляпанную кружку, глотнула. Ммм! Хороша Марфа. Чудо как хороша! Уж что-что, а брагу ставит добрую. Прихватить бы… Не успеем ведь. Сейчас скажу главное слово — и поминай как звали:

— Там, уважаемый, доченька ваша замуж выходить передумала.

— Ну слава богам! — булькнул Данила. — Ты мне вообще не понравился, — добавил он, обращаясь к Радомиру, и завалился под стол с чувством выполненного долга.

— К телегам, — не веря своему счастью, рыжий едва ворочал языком. Или это он по другой причине?

А ведь как хороша смородиновая! Я всё-таки цапнула с собой кувшин.

Конопатый бесстыдник жадно вдыхал сочный воздух приволья, вприпрыжку скача к лошадям:

— Чуете? Чуете? Дух свободы! — неловко распутывал он уздечки.

Принюхалась к обеспокоенно фыркающим, сторонящимся меня животным:

— По-моему, просто конь облегчился…

— Да перегар это! — влез Тонкий.

— Не понять вам моего счастья! — Радомир неловко накинул хомут на гнедую, но та сразу недовольно его скинула. На второй заход пошёл Тонкий, но никак не мог поймать уворачивающуюся морду, пока Толстый не приобнял лошадку так крепко, что та едва устояла на ногах и сама подставила шею. Рыжий и не заметил, что оплошал, и уже вовсю целился оглоблей в петлю. Промазал раз, другой, попытался примотать поясом и крайне удивился, когда не получилось.

Я прихлёбывала смородиновку, наслаждаясь представлением.

Наконец, шлея и подпруга затянуты, телеги криво-косо присобачены, мужики крайне собой довольны и готовы к дороге.

Что ж не так? Я растерянно взглянула на небо. Сверху, лениво ворочая боками, переливаясь и подставляясь потокам воздуха, упала одинокая тяжёлая капля. Шлёпнулась на лоб ледяным щелбаном, растеклась лужицей и исчезла, как не бывало. А беспокойство осталось.

Пока отпирали ворота, всё оглядываясь, чая погоню, которой и даром не нужны; пока выезжали, пока, мигом набрав скорость, неслись от Заморья подальше, вторая капля прочертила борозду по тулупу хромого охранника.

Третья шмякнулась на круп гнедой, и та досадливо отмахнулась хвостом, решив, видно, — муха. Лошадям не нравилось, что их вытащили из тепла и гонят неведомо куда. Они чуяли неладное. Чуяла и я.

Воздух звенел, дрожал натянутой струной. Цеплялся незримыми путами, не пускал дальше, предостерегал. Будь осенним вечером слышна хоть одна певчая птица, она бы молчала, не решаясь тревожить трелью испуганно замерший воздух. Ну как полоснёт звонким голосом поперёк неба и раскроет страшную рану, выпуская на волю то, что держалось уже много дней, набиралось сил. Вороны нахохлились, сжались оробелыми встрёпанными комками на голых ветках: не укрыться, не спрятаться за зелёной листвой. Только отдаться на волю Подступающему и молить о пощаде.

Тучи давили. Тучи наседали. Тучи маялись, разрываясь изнутри нетерпеливой, уставшей томиться взаперти силой.

И прорвались.

— УУУУУУ! — загудели деревья, сгибаясь под грузными струями.

— Вот, лупанула! — выругался Радомир, прикрывая голову от града. Толстый хотел припомнить ханже, кто весь день ругаться запрещал, но схлопотал снежными горошинами по затылку и с комментарием согласился.

Тонкий по уши закутался в плащ, утонул макушкой в складках: