Кривая дорога - Даха Тараторина

Я гордо вскинула голову и зашагала к берегу. Сослужили службу. На этот раз. Посмотрим, не оплошаете ли в следующий.

— Уберегла Богиня! — кинулся обниматься Радомир. Я холодно придержала распахнутые руки. Вот ещё!

— Меееее! — наша нежданная спутница, как всегда, напомнила о себе своевременно, в ужасе мечась по покинутой стороне.

— Я за ней не полезу! — веселье весельем, а собственная шкура, так же как уши, лапы, хребет и хвост, мне дороже.

— Вот скотина же! — размахивая руками, ругаясь, на чём свет стоит, Радомир, тем не менее, пошёл обратно.

Река ревела, требуя принести в жертву как минимум одну невинную жизнь. Жизнь истерически бекала, выпучивала глаза и на тот свет идти категорически отказывалась. Рыжий, предварительно сообщив козе всё, что думает о ней, её бывших и настоящих хозяевах, а также о родственниках по женской линии до девятого колена (вот уж не думала, что он мог иметь подобную связь с рогатой скотиной, но, раз говорит, стало быть, правда), полез по окончательно провалившемуся под воду мосту.

— Брось! Пусть ей! — Тонкий, лишь взглянув на бурлящий поток, тут же в ужасе отпрянул.

— Нет уж, всё тварь живая… — упрямо начал герой, — вот тварь же!!! — закончил он уже значительно громче, убедившись, что животное не только напуганное, но ещё крепкокопытное, остророгое и тупое.

Чернушка брызгалась и брыкалась. Купец костерил животное, пытаясь ухватить то за одну, то за другую выступающую часть. Часть то кусалась, то бодалась, то издавала неприличные звуки.

— Стой!

— Мееее!

— Стоять, гадина!

— Ммммме!

— Да куда ж ты… Куда ты ломишься?!

Мост шатался будь здоров, треща старческими костями досок, а коза, как назло, решила, что сделала достаточно для спасения своей… жизни, и начала пятиться.

— Бросай затею! Снесёт! Потонешь! — Рыжий и не обернулся. Уж очень громко дождь с рекой взялись играть в ладушки.

Я досадливо прочистила заложившее от воплей ухо, переступила чавкающими, до краёв залитыми водой сапогами. Простыну ведь. Как пить дать простыну. Где-то глубоко, в самой темноте всколыхнулось: помочь бы. Плохо будет, если Радомир не вернётся на этот берег. Но кому плохо? Почему? Не помню.

— Апчхи! — ну вот, точно горячка начнётся. Нос уже отмёрз.

Волчий слух различал, как купец мастерски перемежал молитвы с ругательствами; как, подбадривая себя боевым кличем, прыгал на Чернушку и снова ругался, упустив и едва не рухнув вниз. Последний бросок и…

Радомир сорвался.

Уцепившись за самый край надломанной доски, бултыхался ногами в пузырящейся ледяной тьме, наверняка уже затылком ощущая подкрадывающуюся Мару. Сейчас погладит тонкой рукой по головушке, разожмёт мягко стиснутые до боли, до горечи и бескровных порезов пальцы, приголубит… И не станет весёлого конопатого купца, что попортил всех девок на границе Морусии и Пригории.

Вот уже соскользнул по грудь. Сбледнувшие губы разомкнулись в молчаливом крике, в глухом прощании с единственно любимой — с самой Жизнью.

Всё.

Я пошла к укрытым в лесу телегам. Больше мёрзнуть смысла не было.

— Наша! Наша, голубушка! — торжествующий крик Толстого мог заглушить только писк его брата.

Не удержавшись, вернулась: Чернушка, забыв все беды, что на её рогатую головушку свалились из-за рыжего, отбросив страхи и став на дрожащих досках так уверенно, словно всю жизнь щипала травку на шатающемся мосту, мордой подцепляла и тащила мужика из воды. Радомир ослабевшими негнущимися пальцами, локтями, зубами хватался за благодетельницу, и та терпела, тянула, гоня Погибель острыми рогами.

На берег они ступили рядом, как лучшие друзья и старые знакомцы.

Трясущиеся от страха и холода, вымокшие до последней шерстинки и с одинаково осоловелыми глазами. Кто кого спас и стоит ли радоваться удаче, не понимал ни один.

— Я эт-т-т-у т-т-тварь собственнор-р-ручно пр-р-рир-р-р-режу и-и-и сожр-р-ру, — простучал зубами один.

— Ммммеееее! — огрызнулась, принимая вызов, другая.

Дружба обещала стать долгой и интересной.

Жила-была в одной маленькой деревушке Озёрного Края девочка. Девочкой она была уже давненько. Настолько, что уже вполне могла считаться девкой, а то и молодкой, если бы нашёлся достаточно смелый и острый на язык молодец, что взял бы её в жёны.

Но молодца такового покамест не пришлось на её пути, да и сама Еля не торопилась уходить из отчего дома.

А с чего бы спешить за порог, коли матушка холит, лелеет, слова злого не молвит? Хоть и жили они без отца, сколько Еля себя помнила, но никогда, однако ж, не бедовали. Всегда водилось к празднику мясо, а не одна лишь рыба, не жалели обнову купить на ярмарке в деревне покрупней или угоститься пряником.

Вот и сегодня девица накинула на плечи недавний подарок — ярко-алый, почти кровавый, плащ, отороченный богатым мехом. Такой впору носить в столице, да не кому-нибудь, а жене самого городничего. Или хотя бы удачливого купца. Еля же жила в крохотной деревушке и окромя любящей матери да не менее любящей бабки, что устроилось особняком в домишке через лес, родни не имела.

Могли бы указывать пальцами. Злые языки везде найдутся: ляпнуть дурное — дело нехитрое. Да только испокон веков знали: кто обидит чем женщин из чистенького домика на опушке, тот долго не проживёт. Вот и помалкивали. Плащ и плащ. Ну и пусть дорогой краской покрашен. Мало ли, как достался?

— Да смотри по дороге не сожри! — напутствовала Елю матушка, вручая корзинку, полную румяных, ровных, один к одному, горячих пирожков.

— Как можно?! — девица поскорее прожевала и проглотила всё, что уже успела сунуть в рот.

— И смотри, с дорожки…

— С дорожки не сворачивай, с незнакомцами не заговаривай, с бабушкой не ругайся,

— торопливо закончила она, — как и всегда. Ты же меня знаешь!

— Вот уж верно: знаю, — мать с трудом удержалась, чтобы в дополнение к выпечке не выдать дочери оплеуху. В чисто воспитательных целях.

И поспешила Еля по тропке в чащу, не забывая цапать и приговаривать один, второй, третий пирожок… Всё одно бабушка ей же их и скормит. Вместе со сладким отваром лесных травок да перетёртыми ягодами. Иначе зачем идти в гости? Не гостинцы же нести, в самом деле?!

А из мрачной тьмы, располосованной замёрзшими деревьями, дышащей смрадной мёртвой осенней сыростью, наблюдал Зверь. Пачкая прелой грязью свалявшуюся в колтуны серую шерсть, неслышно вдыхая запах горячей добычи, припадал к земле и тенью скользил следом. Вот отойдёт девица подальше от людей, забредёт неосторожно поглубже в лес — и выскочит, бросится, заглушит тяжёлыми лапами последний крик, вцепится так, что уже не разомкнуть пасть… И не станет больше голубица гулять по ельнику в одиночку, распевая весёлые песни.