Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

— Эпоха, эпоха! — проворчал Степан Данилыч.— Уж очень вы прытки все!.. Юрка мне осмелился сказать: «Я уже сегодня хочу начать...» Ишь ты, «я хочу»!.. А чего я хочу, учитель твой, ты сначала об этом спроси. Эпоха совсем другая, согласен, уважаю ее, но мне, старому мастеру, ты, молодяшка, наособицу окажи уважение, ну, сделай такое снисхождение моему характеру...

— У-у, какой хитрый! — звонко расхохоталась Таня...— На это, папка, у нас времени сейчас не хватит... Ах, вот и Юра пришел!

— Ну вот,— проворчал Степан Данилыч,— даже пообедать от души не можешь... Ну, да ладно!.. Ничего. Садись за стол, Юрий Алексеевич.

— Спасибо, Степан Данилыч, я уже обедал.

— Ну, чаю выпей. Налей ему, Таня, стаканчик. Пей, Юра...

— Это можно, спасибо.

После чая Степан Данилыч тут же на терраске начал свой первый урок. За сорок лет заводской работы он мог насчитать не одну сотню учеников, но ученье он со всеми начинал одинаково: первым делом знакомил будущего лекальщика с инструментом. Степан Данилыч привык гордиться своей профессией: кузнецом, сталеваром, фрезеровщиком, по его мнению, мог стать всякий, а вот его, лекальное дело — что музыка, не всякий может овладеть этим тонким мастерством точности. Гордился Степан Данилыч и набором лекальных инструментов, которые собирал много лет. И в цехе работал он собственными инструментами, которые носил в кленовом полированном ящике, похожем на футляр для скрипки. Но главной гордостью Степана Данилыча были иогансоновские плитки.

— Вот! — торжественно сказал Степан Данилыч, бережно ставя на стол большой плоский баул из темно-красной кожи.— Вот тебе, братец мой, контрольные плитки или концевые калибры — наши неподкупные контролеры. Наша, брат, специальность престрогая, как сама правда.

Степан Данилыч уже забыл о своем утреннем раздражении. Его бритые, дрябнущие щеки вспыхнули румянцем увлечения. Нежным, словно обнимающим движением он поднял крышку баула. На искрящемся бархате травяного цвета, как рассыпные лепестки сказочного цветка, засверкали в своих гнездах плитки из драгоценной закаленной стали.

— Вот они, наши контролеры неподкупные, но и водители тоже! Хочешь ты готовое изделие проверить, или новый рабочий калибр создать, или инструмент на станке установить, или какое приспособление разметить,— всюду они, стальные голубчики, твоему разуму помогут. Только ты глаз свой да руку упражняй, наистрожайше следи за каждым движением своим!.. Ведь ты, лекальщик, к чему призван? Дать рабочему инструмент, да не какой-нибудь, а измерительный инструмент. А ты знаешь, что это такое — измерительный инструмент?

— Точный инструмент, которому рабочий совершенно может доверять,— не задумываясь, ответил Юрий.

— Смекаешь, именно верить, да. Ты, лекальщик, чтобы какой-нибудь калибр довести до его безукоризненной точности, вот этими несравненными плиточками пользуешься или вот этим микрометром, или вот этим штанген-циркулем, или вот этими притирами... а рабочий, которому твой измерительный инструмент дадут, ни о чем таком может и не знать. Он, может статься, на заводе еще недавно, а без инструмента он, словно без души. Человек верит безусловно, что мать и отец ему только добра желают,— так же он и инструменту своему верит. Ежели вообразить так: вот человек вдруг перестал верить инструменту, который держит в руках,— что же это такое будет? Да будет полный развал, сумасшедший дом.

— Так на инструменте же марка должна быть,— осторожно вставил Юрий.

— Марка, да! — гордо вскричал Степан Данилыч.— У нас на заводе главная марка — моя! А уж моя марка — окончательная. Инструмент, моей фамилией помеченный, уже никто проверять не будет,— это, братец ты мой, дело такое же верное, как то, что после ночи солнце встает!

Степан Данилыч разгладил пышные, пропыленные сединой усы и молодцевато закрутил их тонкие, еще темно-коричневые концы. Всегда, разговорившись о мастерстве, он чувствовал себя сильнее, моложе и даже красивее. Невольно расправив плечи, он застегнул на все пуговицы свой старомодный чесучовый пиджак (тридцать лет такие носил летом) и горделиво прошелся по скрипучим половицам терраски.

— Нами, мастерами, жизнь держится!.. А сейчас и особенно: мы, уральцы, на весь честной мир Советский Союз прославляем. Но и во всякое время, братец ты мой, помни: ты, лекальщик, всех рабочих снабжаешь мерилом, и значит тебе провираться нельзя — ни-ни!.. Понял?

— Безусловно.

— Хм... безусловно! Это тебе, сосунок, легко сказать, а знаешь ли ты, почему именно лекальщик должен работать без единой ошибочки?..

Первый урок по правилам Степана Данилыча уже подходил к концу. Обычно после этого вопроса он делал многозначительную паузу и строго, испытующе и вместе с тем лукаво смотрел на ученика. В эту минуту «старому королю» доставляло каждый раз по-своему неповторимое удовольствие наблюдать, как на молодом лице отражается волнение или даже некоторая растерянность перед множеством новых и серьезных мыслей о предстоящем труде. Степан Данилыч любил, чтобы в эту минуту ученик впивался в него взглядом, ожидая ответа на вопрос: почему же в самом деле лекальщик никогда и ни в чем не имеет права ошибаться?

Но Юрий Панков сидел тихо и смотрел совсем в другую сторону и, казалось, думал о чем-то своем.

— Очень понятно,— сказал Юрий, словно не Степан Данилыч, а он должен был отвечать,— можно представить себе: если я, лекальщик, например, на полмиллиметра ошибусь, то и другие, если не заметят, еще дальше заберутся, а потом и танк нельзя будет собрать.

— Это тебя отец надоумил?— сухо спросил Степан Данилыч.

— Нет, просто я сам дошел.

— Гм... прыткий какой. Ну, ладно. Довольно для первого раза.

Утром, придя к себе в цех, Степан Данилыч уже застал там Юрия Панкова. Что-то незнакомое заметил он на худеньком длинноватом лице и, всмотревшись, понял: Юрий подстригся. Еще вчера на его матовых щеках, возле ушей, чернели тонкие косицы черных волос, которые Таня насмешливо называла хвостиками. Теперь хвостики исчезли, лицо словно сразу повзрослело. На Юрии была отцовская темно-синяя спецовка, плечи ее немного висели, но держался он подобрано и даже немного важно. Степан Данилыч любил аккуратность в одежде и точность во времени и про себя похвалил Юрия. Но, вспомнив вчерашний, против его воли закончившийся «без аппетита» урок, Степан Данилыч ощутил вокруг себя какое-то неудобство, незримый урон, в котором