Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

Отечественной войны Анна Александровна Караваева работает специальным корреспондентом «Правды» по Уралу и живет в Свердловске. Свыше тридцати очерков о людях Урала, металлургах написано ею за это время.

Сотрудничество в периодической печати, как считала сама Караваева, оказывает благотворное влияние на деятельность литератора: «Публицистические выступления писателя по своей направленности и лиризму родственны и близки духовной природе его творческого бытия как художника. Выражение и методы работы разные, а корень один — наша советская действительность, служение народу, его великому делу мирного созидания».

Тема рабочего класса основная в творчестве Караваевой как в годы войны, так и в послевоенный период. Широкое отражение нашла она и в документальных повестях цикла «Уральские мастера» (1941—1942) и в рассказах.

Наплыв впечатлений, полученных на Урале, по словам писательницы, был так силен, что у нее в ту пору не однажды возникала мысль приступить к ведению документальных записей, своеобразного дневника современника, но все же эта мысль была оставлена, так как Караваева побоялась оказаться захлестнутой пестротой и обилием событий.

В ноябре 1941 года она приступила к работе над романом «Огни», в котором стремилась показать период «великого переселения заводов» с запада на Урал и в Сибирь, создание мощной советской оборонной промышленности.

Победы на фронтах, рост трудового подъема в тылу, формирование нового типа рабочего и интеллигента дали материал для следующей книги — «Разбег».

И наконец, поездка в освобожденные районы, новые впечатления позволили завершить весь цикл романом «Родной дом».

Трилогия Караваевой, получившая название «Родина» (1941—1950), занимает в советской литературе особое место. Это литературный памятник советскому рабочему классу, героям тыла — уральцам. За создание трилогии «Родина» Анна Александровна Караваева была удостоена Государственной премии СССР за 1951 год.

ОГНИ[11]

Поезд несется в ночь. Черной непроницаемой стеной высятся леса. Вот стена оборвалась, мелькнул перелесок реденькими елочками и сквозистыми, словно тающими в мутной мгле березками, и опять могучие массивы северных лесов тянутся вдоль полотна. Неподалеку от станции раскинулось село. Хорошие крепкие дома с высокими кровлями, но все окна черны, будто насильно ослепленные, притаились, молчат. Все кажется насторожившимся: леса, рельсы, небо, даже звезда, что одиноко загорелась над черными верхушками сосен.

Вот и рассвет, рассвет... О, это утро, встречающее вас плачем детей, глядящее на вас глубоко запавшими, воспаленными от бессонниц глазами матерей!.. Вы можете еще долго прожить на земле, вы можете опять быть счастливы, но вы никогда не забудете этих картин, этого страшного многообразия человеческого горя и страдания невинных детей, матерей и стариков.

Девочка лет трех-четырех полулежит на груде узлов и тюков из домотканого полосатого и клетчатого холста. Головка девочки забинтована до бровей и кажется непомерно раздутой, забинтованы обе руки, как будто на них толстые уродливые рукавицы. Левая ножка, в валенке, а правая, обвязанная до колена, бессильно раскинулись в стороны. Личико ребенка, бледное, испитое, преисполнено такого утомления и горя, что на нем уже не осталось ничего детского. Мать, молодая женщина, склонилась над ребенком, но что это за молодость? Она выжжена, как и детство ее ребенка, только большие черные глаза, еще яркие, как спелое вишенье, напоминают о молодости, недавно счастливой.

Черноглазая женщина рассказывает о своем незабываемом горе, перемешивая жалобы и стоны с воспоминаниями о счастливых днях.

— С Киевщины мы... о боже ж милый, що и було в нашем сели, що було, други-и!

Было, как и во множестве других мест: на тихое сельцо, утонувшее в густой зелени вишневых и яблоневых садов, налетели «мессершмитты», забросали бомбами и с бреющего полета начали расстреливать старого и малого. Ее шестнадцатилетнего сына убило наповал, а девочка вот чуть жива.

В волнении мать потревожила своего израненного ребенка, и девочка жалобно заплакала. Мать горестно целовала ее бледное, измученное личико.

— От ты ж, моя дитына! У ридной хаты, у ридного садочку подбили тебя фашистские гады!

Нет больше твоей белой нарядной хатки, несчастная мать, затоптан твой вишневый садочек, а от веселой деревушки остались обгорелые трубы да пепел... Женщина все говорит, ее черные глаза и каждая черта ее темного, словно обуглившегося лица бесслезно рыдают. Люди слушают ее в суровом молчании, сжав кулаки, стиснув зубы. Никто не задает ей вопросов: о чем спрашивать, когда все так ужасающе понятно.

Отец и мать ведут под руки молодую девушку. Она шагает, как во сне. Светло-русая, давно не чесанная, свалявшаяся коса небрежно переброшена через плечо. Безжизненно и равнодушно смотрят перед собой большие девичьи глаза, налитые странной тяжелой мутью. Девушка дышит со свистом, ее маленький рот перекошен, губы почернели, как будто все в ней перегорело и запеклось... Ветер распахивает полы ее клетчатого драпового пальто, но она шагает, бесчувственная ко всему, холодная, как будто сердце из нее вынуто.

Два красноармейца из фронтового поезда приостановились, покачали головой и спросили у родителей девушки:

— Что с ней, будто мертвая она у вас?

Старики что-то шепчут им в ответ, мать поднимает кулаки и грозит ими в сторону дали, оставленной ими в самые черные дни их жизни. Красноармейцы с сочувственным видом сказали что-то, и мать стыдливо опустила голову, а отец безнадежно махнул рукой. Какая драма бесчестия и унижения раздавила эту девушку с русой свалявшейся косой?.. Да разве можно хотя бы в ничтожной мере сосчитать несчастья и ужасы, ставшие мрачной обыденностью, которые пришлось испытать всем этим скорбно-пестрым толпам женщин, детей и стариков, согнанных кровавыми гитлеровскими ордами с родной земли? Пепел пожарищ и смертей покрыл землистой тенью их измученные лица. Даже не слыша слов, сразу с одного жеста и взгляда узнаешь, что человек произнес окаянное, проклятое всем миром имя Гитлера и его грабьармии бандитов и убийц народов. Я вижу, как у людей сжимаются кулаки, как глаза вспыхивают острым и жарким огнем ненависти и мщения.

Люди заговорили о том, что много всяких «неожиданностей» открыла война в поведении и характерах множества людей, советских людей, и сколько среди знакомых и, кажется, так давно изученных лиц обнаружилось необычайного, мужественного и неповторимо прекрасного. Одна за другой пошли развертываться истории, трагические, трогательные, смешные,— и каждая из них была рассказана для того, чтобы погордиться доблестью, душевной красотой человека, воспитанного великим временем.

Вечереет. За черной