Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

верно и расчетливо или прорывается сквозь бурю зенитного огня и пикирует над немецкими танками, батареями и эшелонами.

Ко мне подходит Петя, но делает вид, что заинтересован не моей работой, а работой гидравлического пресса, который стоит за мной в среднем проходе, как триумфальная арка. Подняв голову, Петя рассеянно следит за этим огромным сооружением и как будто не одобряет медленных и упругих его движений. Но я очень хорошо знаю, почему он остановился около моего станка. Ведь и у него бурно бьется сердце. Мне кажется, что лицо у него осунулось и губы почернели.

Я смеюсь, поглядываю на него исподлобья и машу ему рукой. Он подходит медленно, вопросительно подняв брови. А когда встречает мои смеющиеся глаза, пожимает плечами и укоризненно качает головой.

Он берет детали и осматривает их, потом устремляется к станку.

— Изрядно,— говорит с притворным равнодушием,— проверим результаты. Не слишком ли ты жмешь на число оборотов? И не слишком ли нервничаешь?..

— Друг мой, я холоднее тебя: ты страдаешь от сомнения. А это тебе не к лицу. Не терзайся: дам не меньше пятнадцати.

Он смеется и исчезает за другими станками. Но когда он выходит в переулок влево, я вижу, как его окружают фрезеровщики и не пускают дальше.

Стиснув зубы, я снова берусь за рычажок коробки скоростей: черт побери, даю до последнего предела...

Утром пришел Седов, пришел один, с угарно-красными от бессонницы глазами. Застенчиво улыбнулся и спросил:

— Я не помешаю тебе, Николай Прокофьич?

— Милости прошу, Алексей Михайлыч.

— До сих пор я считал себя неуязвимым, но в эту ночь я метался... Ну, как?

Я засмеялся.

— А я, наоборот, чувствую себя бодрее и свежее, чем вечером, когда вы — извините — почтили меня торжественным посещением.

— Ну брось, Шаронов! Неужели ты не понимаешь, что это... не для тебя было нужно... Оставим это. Скажи: сколько?

Я сдержанно доложил:

— Надеюсь до конца смены довести до семнадцати норм.

...В перерыве я не ужинал — есть не хотелось. Я был охвачен таким возбуждением, таким душевным восторгом, что физически ощущал себя радостно сильным. Ничего не видел вокруг себя, подстегивал свою машину и с наслаждением всем своим телом чувствовал хруст и скрежет фрезеров, которые въедались в металл. Рассыпались серебристые стружки и опилки. Эмульсия била струями на фрезеры и вспыхивала золотыми брызгами. И все-таки я даже волосами ощущал человеческое дыхание, людскую тесноту необъятного цеха. И теплота была человеческая — живая, кровная, уютная, а рокот и разговор машин, вздохи и кряканье гигантских прессов и гуденье электромоторов не воспринимались отдельно, как отдельно от меня не жил и мой станок.

После гудка ко мне из всех проходов бросились рабочие.

— Ну как, Николай Прокофьич?

— С победой, Коля!.. Ну и работа!..

— Сколько же? Неужели семнадцать?

И сразу же меня оглушили рукоплескания.

Навстречу мне шла целая свита во главе с директором, который протягивал мне руку и кричал:

— Поздравляю, поздравляю, Николай Прокофьич! Дайте-ка я обниму вас, хороший мой, дорогой!.. И здесь показал себя героический Ленинград...

4

Я пришел домой бодрый, с удовольствием умылся, смочил мокрым полотенцем грудь и лопатки. В прихожей встретил Аграфену Захаровну. Она стояла в дверях кухни и своей ласковой улыбкой заставила и меня улыбнуться. Эта деликатная женщина, кажется, инстинктивно чувствует нас — и мужа и меня: она знает, когда нужно молчать и не показываться на глаза; знает, в какую минуту встретиться и сказать свое простое слово; знает, когда постучать в дверь и пригласить к себе попить чайку. Ни одного грубого слова я не слышал от нее, ни одной жалобы на житейские лишения и неудобства. И когда она рассказывает о том, как стоит в очереди у магазина в толпе иззябших женщин, она по-своему добродушно жалеет не себя, а их.

— Ведь как люди-то измотались!..— Она тихо смеется и качает головой.— Без страды да мытарства вас не прокормишь...

Проходя мимо нее, я спросил по-свойски, кивая на закрытую дверь в их комнату:

— Спит?..

Она сморщилась от притворного негодования и торопливо отмахнулась.

— Насилу уложила, поперешного. Сама и умыла и спину натерла. Как маленький какой... У него, вишь ты, битва идет. Так вот и неймется ему, грешнику,— рвется опять к печи. Надавала ему тумаков, разула, раздела, толкнула в кровать и дверь заперла...— И с милым злорадством она засмеялась.— Пускай его, дикошарого... Ни за что не выпущу. За вас вот еще надо приняться... Зайдите ко мне, Николай Прокофьич, чайку выпейте — свеженький.

— Чайку выпью, Аграфена Захаровна, выпью именно с вами, потому что вы превосходная женщина...

1942—1943

КАРАВАЕВА А. А.

Караваева Анна Александровна (1893—1979) — русская советская писательница.

Родилась в Перми в семье служащего. По окончании гимназия два года учительствует на селе, чтобы скопить деньги для продолжения учебы, затем поступает на историко-филологический факультет Высших женских курсов в Петербурге, по окончании которых вновь работает учителем.

В 1920 году, после демобилизации мужа из Красной Армии, Караваева с семьей переезжает в Барнаул. С Сибирью у Анны Александровны связано начало литературной деятельности: там она публикует первые стихи, очерки и рассказы в газетах и журнале «Сибирские огни».

В 1923 году Караваева вступает в Коммунистическую партию.

В первых своих повестях «Флигель», «Двор», «Лесозавод» писательница обличает мещанство, собственничество, утверждая мораль нового человека — строителя социалистического общества.

Переехав в 1928 году в Москву, Караваева выступает с очерками в «Правде» и других газетах и журналах. На протяжении семи лет она возглавляет литературно-художественный журнал «Молодая гвардия». Именно в это время в нем был опубликован роман Н. А. Островского «Как закалялась сталь». Редактора журнала и автора романа связала крепкая дружба. Дружеские отношения установились у Караваевой и с «чародеем уральских сказов» П. П. Бажовым.

В годы Великой