Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

у лекального стола веяло как бы воскресшим ароматом и светом далекой юности, но эти воспоминания еще прибавляли горечи обиде.

«Пусть я ближе, чем ты, к смерти, на глазах у всех с моего святого места снимать!» — сложилась было в нем гневная мысль, но тут же привычное любопытство к работе другого заставило Степана Данилыча осторожно подойти к своему месту: да чем же, в самом деле, занят этот упрямый мальчишка?

Юрий, стоя спиной, не замечал никого. Перед ним в безупречном порядке были разложены инструменты Степана Данилыча. Легким движением Юрий сменил притир и пустил в обработку другой. Степан Данилыч ревниво взглянул на смугловатые пальцы Юрия — о, как знакомо ему это, глазом, сердцем, всем доступным человеку чутьем рассчитанное касание металла к металлу, более нежное, чем ласка смычком скрипичной струны. Пальцы Юрия, умные, нервные пальцы лекальщика, не только точным, но и вдохновенным движением обрабатывали притиром выступ калибра. Степан Данилыч узнал его: это был один из крупнокалиберных мерительных инструментов для нового типа танка.

Юрий вынул из тисков новенький, сияющий калибр,— и лицо его вспыхнуло горячим румянцем. Будто не веря себе, он большими искрящимися гордостью и победой глазами смотрел на сверкающий металл, который только что получил жизнь в его руках.

— Откуда калибр достал? — сурово спросил Степан Данилыч.

Юрий вздрогнул. Румянец его словно смыло матовой бледностью.

— Я... у шлифовальщика выпросил. Мне мастер разрешил. Я... я... хотел себя испытать, думал — до вас успею...

— Ты думал,— зло и горько повторил Степан Данилыч,— а вот что я о тебе подумаю, о том у тебя заботы не было. Ты уже до того дошел, что уж тайком-бочком калибры таскаешь...

— Вы обо всем скоро узнаете, почему я так делаю... Сейчас я не могу об этом сказать...

— О хорошем во всякое время можно заявить,— холодно сказал Карпов, всем своим видом показывая, что не верит ни единому слову ученика.— Поди к своему месту и делай, что тебе указано.

Юрий отошел подавленный, но не сраженный, его пологие брови хмурились, будто даже распушились от упрямства, которое сверкнуло из-под опущенных ресниц.

«Ишь ты! Разъярился, что я ему помешал!» — зло и насмешливо подумал Карпов и украдкой, став к Юрию спиной, принялся рассматривать калибр, оставленный на столе. Калибр был еще не совсем доведен до требуемой точности — тут учитель действительно помешал ученику,— но и в таком виде он мог принять эту работу, и ему, «старому королю», не зазорно было бы закончить ее. Несколько раз Степан Данилыч бросал потом взгляд на эту работу, сделанную юношеской, но уверенной и строгой рукой, и сердце его все сильнее ныло, словно от незаслуженного оскорбления и несправедливости. Что же это такое? Он собирал, копил мастерство по крупинкам, как золото, тратил на это годы, а тут мальчишка, только по наслышке знающий о страданиях, какие терпело старшее поколение, подходит к мастерству, как завоеватель. Мастерство, драгоценнейший клад человека, он хватает, притягивает к себе, как ветку, отягощенную сочными плодами. В старину тайна мастерства приобреталась, словно редкий дар, и открывалась скупо, как створка раковины, которую одолевают исподволь, терпеливо действуя острием ножа. А вот такое зеленцо, как Юрий, пренебрегая временем, хочет все захватить сразу. «Должна же быть справедливость в этом вопросе! — повторял себе Степан Данилыч.— Мне кровью, потом досталось, я каждый камень ногой чувствовал, а этот — на-ко: ухвачу, мол, птицу за хвост, только мне и заботы».

Вскоре Степан Данилыч убедился, что все это не так, что обидеть его Юрий и не помышлял. После работы ученик попросил разрешения проводить Карпова до дому — есть неотложное дело.

— Шагай, улица для всех,— сухо ответил Степан Данилыч.

Юрий зашагал рядом, почти касаясь его плеча, и это почему-то раздражало и обижало Карпова.

— Степан Данилыч, вы, конечно, помните, что в первый же день я дал сто процентов нормы,— начал Юрий.

— Ну, помню. Дальше что?

— Через день я дал сто сорок. Потом два дня подряд по сто восемьдесят. Потом регулярно стал давать по двести. Теперь я выполняю уже по триста процентов задания, брака не имею, замечаний мне тоже не было... и все-таки... Вы мне разряд задерживаете!

— Я тебя задерж... ты с ума сошел, парень!

— Да, да! Я хочу все быстрее расти на работе, а вы меня задерживаете. Вы меня все к земле пригибаете... подумайте об этом, Степан Данилыч!— с отчаянием, прерывающимся голосом крикнул Юрий и вдруг, побледнев, сорвался с места и побежал, будто бы какая-то мрачная, тлетворная сила гналась за ним.

— Стой!— опешив, закричал Степан Данилыч.— Стой, дикий ты!..

Но Юрия уже и след простыл.

— Фу ты... батюшки! — пробормотал Карпов. От неожиданности его даже в пот бросило. Ему вдруг пришла в голову мысль, что Юрий Панков, может быть, страдает, но не хочет показать этого другим,— есть ведь люди, которые не выносят, чтобы их жалели. Он и сам такой... Этот Юрка Панков, которого он на коленях качал, вырос в какого-то мудреного парня.

«Просто понять невозможно, какая у него заковыка в голове!» — досадовал Степан Данилыч.

Вечером, смутно недовольный собой, он сидел у окна, рассеянно следя, как тускнел один из любимых его кустов темно-лиловой сирени. Последние лучи солнца сначала роились на ней, как золотые скопления пчел, потом, разлетаясь понемногу, вспыхивали пучками искр то в махровых соцветиях, то на концах листьев — и, наконец, погасли. Куст еще недолго рдел, потом стал ржаветь и, словно запекшись, почернел и слился с томительной, как предчувствие, темнотой.

С некоторых пор Степан Данилыч разлюбил вечера. Тьма напоминала ему о старости, о закате жизни. Вечером цветы пахли крепче, но и в аромате их как будто дышала неотвязная печаль. И сейчас она, как тихая привычная ломота, давила на плечи, хотелось молчать, отдаваясь каким-то неясным воспоминаниям, потаенно-теплым, как и это плывущее в ночь небо.

На дорожке вдруг заскрипел песок, и раздались знакомые голоса дочери Тани и Юрия Панкова.

Степан Данилыч, сам не зная почему, потушил папироску и полузадернул кружевную занавеску.

Светлое платьице Тани заструилось в