Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

— В каком романе?

В то время у меня даже в мыслях не было написать роман. Я не чувствовал себя на высоте как писатель и, более того, не понимал, как можно извлечь из этого занятия что-то еще, кроме бесконечных мучений. Впрочем, возможно, что именно он, Филибер, в тот вечер вбил мне в голову эту блажь. Конечно, он пошутил, но все же… Получается, что он обладал интуицией, или же я сам уже втайне склонялся к этому. Пока мы в шутку продолжали этот разговор, мне в голову пришла забавная мысль: сможет ли он через какое-то время узнать события этой вечеринки и прототипы ее участников среди множества вымышленных событий и персонажей?

— Заметано! — бросил он.

Когда мы прибыли на улицу Жирарден, я задал ему последний вопрос насчет Прюн, который не давал мне покоя. Он ответил, что нет, он ее не трогал, «по крайней мере, по-настоящему», и я какое-то время пытался сообразить, что же означает это «не по-настоящему», если речь идет о такой восхитительной малышке. Затем мы распрощались.

Эглантина принимала ванну с пеной — лежала в воде, погрузившись в нее до кончика носа. Прежде чем перейти к чему-то другому, она объявила мне, с бульканьем и плеском, в которых отчасти потонули ее слова, главную новость вечера: ей не пришлось отвозить Бальзамировщика, потому что это сделал кое-кто другой.

— Кто же?

— Квентин. Он ждал его у выхода. Они увидели друг друга издалека, несмотря на толпу народа. Бальзамировщик вытаращил глаза, как жареный карп, — ты бы его видел! Потом они упали друг другу в объятия и простояли так целую минуту — я посмотрела по часам. Это было так здорово!

Я даже не стал пытаться отделить иронию от нежности и страсти, прозвучавших в этом восклицании. Одним прыжком я перемахнул через бортик ванны и отправился на поиски сокровищ, ждущих меня под водой.

Увы, на следующее утро, еще до того, как отправиться к Филиберу, я понял, что трагикомедия началась, причем самым что ни на есть распрекрасным образом. Эглантина, которую я решил не впутывать в это дело, потому что боялся, что она не будет достаточно сурова с младшей сестрой и только все испортит, была разбужена звонком матери в 8.45 утра. Оказывается, этим утром почтальон пришел к Дюперронам очень рано и принес два письма из Ливерпуля, с одинаковыми марками, но, разумеется, с разным содержанием. Одно, написанное Прюн, говорило о том, что поездка прошла замечательно, что колледж, где их поселили, «суперский», что кормят, «как во Франции», и что преподаватели «клевые». Другое, от администрации колледжа, выражало беспокойство по поводу отсутствия юной Прюн Дюперрон, которая должна была приехать для интенсивной стажировки в течение трех недель, но до сих пор не появилась.

Эглантина сама пару дней назад вместе с родителями провожала Прюн на вокзал и была уверена, что та уехала в Париж. Когда она узнала, что сестра туда не доехала, то, совершенно естественно, встревожилась. Я попытался как можно убедительнее сказать ей, что я абсолютно убежден: Прюн скоро даст о себе знать, она большая девочка; она, скорее всего, просто опоздала на самолет и через какое-то время доберется до Лондона.

— А ее письмо из Ливерпуля?

— Ах да, письмо…

Я попытался на время замять эту тему. Но так или иначе, Эглантина уже опаздывала на работу, а сегодня в мэрии было какое-то важное совещание, и она не могла отвлекаться на личные дела.

Я не стал мешкать и на час раньше условленного времени уже стоял перед дверью Филибера в доме 11 на улице Иль-де-Плезир (бог мой, этот человек мог жить только по такому адресу!).[101]Я позвонил, но никакого ответа не последовало. Потом, после третьего звонка, когда я надавил кнопку изо всех сил, я услышал в квартире легкий шорох.

— Прюн, это Кристоф, — сказал я как можно мягче. — Я один, открой.

Должно быть, моя интонация подействовала. Прюн открыла дверь, и я чуть было не вскрикнул от удивления. Она еще больше выросла, была немного бледной, похудевшей, и вид у нее был серьезный; передо мной стояла действительно очень красивая молодая женщина, которая выглядела гораздо старше своих восемнадцати лет. Она слабо улыбнулась мне, ничего не говоря, и лишь отвела глаза, когда я заговорил о ее родителях и Эглантине. Наконец, когда я сказал ей, что самым разумным решением будет на самом деле поехать в Англию и объяснить свое опоздание неудержимым стремлением посетить Лондон, «особенно музеи», — в конце концов, вполне законное желание для девушки, приехавшей стажироваться в английском, — она спросила только: «А как же Филибер?»

— Он к тебе присоединится! — ответил я с апломбом, удивившим меня самого. — У тебя есть билет на самолет?

Я взял все в свои руки. Итак, когда я через какое-то время вернулся с новым билетом на поезд «Оксерр — Париж» и билетом на самолет «Париж — Ливерпуль», вылетающий в тот же день, то с законной гордостью объявил Филиберу, который тем временем вернулся домой и сам открыл мне дверь:

— Все уладилось!

И произнес уже громче, так, чтобы услышала Прюн, и в то же время подмигивая Филиберу:

— А ты к ней прилетишь на следующей неделе!

Теперь, по прошествии времени, я не слишком горжусь своим тогдашним цинизмом — если можно назвать подобным словом мою всегдашнюю пагубную манию оказывать услуги другим. Если бы я в этой ситуации, как и в двух-трех других, предоставил событиям идти своим чередом, то, может быть, и смог бы предотвратить пусть не все, но значительную долю тех несчастий, которые в итоге произошли с моими близкими в 2003 году. Так может причинить вред тот, кто вмешивается непрошеным в дела других и разрушает их благополучие.

Однако на тот момент мое вмешательство показалось всем благоприятным: Прюн отправилась на стажировку (в результате у нее появился — во всяком случае, по телефону, — ужасный акцент кокни); Филибер смог избавиться от нее (потому что, отправив ему два десятка SMS одну трагичнее другой, она сообщила, что познакомилась в Ливерпуле с одним «типом» из Леваллуа-Перре и что она его «просто по-свински обожает»); Дюперроны простили блудную дочь (чье «досрочное» письмо легко было объяснить похвальным желанием их успокоить). Единственной печальной нотой во всем этом было то, что Прюн больше никогда не появилась в Оксерре живой.

По крайней мере, я немного отдалил тот момент, когда она появилась в списке исчезнувших (на сей раз по-настоящему) в департаменте Йонны, что вызвало тот же отклик, что и газетные публикации 1990-х, когда пресса писала о жертвах Эмиля Луи (находившегося сейчас в заключении на строгом режиме). «Исчезла», «Исчезли», «Исчезновение», как заметил в Палэ-Бурбон депутат-социалист на встрече с министром внутренних дел, эти слова приклеились к нашему городку столь же прочно, как гомеровские эпитеты — к героям Троянской войны, и превратили его, словно Оран в «Чуме» Камю,[102]в некое метафизическое место, где разыгралась величайшая трагедия. Разве что трагедия в нашем случае приобрела оттенок трагикомедии, как это уже можно было заметить в случае с мясником.