Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

— Молчал бы и дальше, умник!

— По-настоящему мы накинулись только на Соллера. Этого-то вы не собираетесь защищать?

— Мне за вас стыдно! Ты бы тоже защищал его, мелкий мудак, если бы имел хоть тысячную долю его писательского таланта!

Молодой человек снова расхохотался во все горло:

— Писательского? Ну, может, он и был писателем в эпоху «Такой, как есть», но уже давно им не является.

— Так не бывает. Он все тот же самый писатель, и его нельзя втиснуть ни в какие рамки.

— Флюгер!

— Напротив, он непредсказуем! Иногда по ветру, иногда против ветра! Писатель — не философ, точнее, не только философ. Его творчество субъективно. В этой субъективности его слабость и его сила: она может быть поставлена ему в упрек, как недостаток постоянства или твердости; но она позволяет ему замечать нюансы и благотворные перемены.

— «Благотворные»! — иронически повторил Пеллерен.

Дальнейших слов я не услышал — почти все, кто сидел в нашем ряду, уже встали и теперь продвигались к боковой лестнице в конце трибуны.

— Вот еще, Дебор никогда не был на телевидении! — продолжал Мейнар, которого раздраженная антильская красавица упорно тащила к выходу. — Но это как в церкви: можно одинаково успешно сражаться со злом, живя среди неверных или запершись в траппистском[96]монастыре! Соллер — настоятель ордена ситуационистов[97]in patribus.[98]Пеллерен и три-четыре «фуксиста», сопровождавшие его, приветствовали это определение громким хохотом. Но Мейнар не дал сбить себя с толку:

— По отношению к средствам массовой информации, случай Соллера — это «Похищенное письмо».[99]Не знаю, читали ли вы Эдгара По, мелкие мудаки, но дело в том, что Соллер скрывается, он прячет писателя там, где никто не будет его искать: в самом средоточии царства Глупости, на самом видном месте, — на телевидении!

— Мы читали По, дорогой мсье! Но для таких величайших Нарциссов, которыми являются писатели, лесть, расточаемая СМИ, не имеет ничего общего с хитростью, это вульгарный тропизм.

— К такой лести быстро вырабатывается иммунитет.

Выход со стадиона потребовал довольно много времени. Мы с трудом продвинулись к лестнице. Мсье Леонар, идущий рядом со мной, был в необычно возбужденном состоянии; он даже слегка побледнел. Обмен репликами между Мейнаром и его противниками, кажется, еще сильнее его взволновал. Иногда он бросал недобрые взгляды в их направлении. Потом быстро вынул из кармана маленькую зеленую записную книжку и что-то в ней черкнул.

Наконец движение ускорилось, мы оказались на лестнице, а вскоре — внизу, на траве, потом на асфальте, среди густой толпы, которая закупорила все выходы. Я заметил небесно-голубое платье Эглантины в двух метрах впереди, когда почувствовал, что кто-то дергает меня за рукав. Это оказался Филибер. У него был странный вид: усы казались какими-то скособоченными, темные волосы стояли дыбом, блеск в глазах померк.

— Можно с тобой поговорить? — спросил он.

Я предложил ему встретиться завтра за стаканчиком вина. Нет, оказывается, дело не терпит отлагательств. Тогда я догнал Эглантину и спросил: сможет ли она отвезти мсье Леонара домой без меня, а я приеду попозже? Она согласилась. И я направился за Филибером к восточному выходу. Его машина была припаркована совсем рядом. Сев в машину и даже еще не успев включить зажигание, он с мрачным видом сообщил мне, что вляпался в грязную историю. Ничего удивительного, тут же сказал я себе in petto,[100]с его-то запутанной, точнее, распутной личной жизнью чего еще ждать? Я уже приготовился слегка поиздеваться над его злоключениями, которые вряд ли могли быть слишком серьезными и уж, во всяком случае, компенсировались полученным удовольствием, — как вдруг он произнес имя Прюн. Я сразу перестал улыбаться. Произошло именно то, о чем я догадывался в Понтиньи, разве что все оказалось еще хуже: влюбленные голубки встречались уже больше двух месяцев! История с юным Пеллереном была просто придумана для отвода глаз. Разумеется, затеял все Филибер. Но маленькой паршивке это понравилось. А сейчас…

— Сейчас она в Англии, — перебил я.

— Ничего подобного. Она у меня.

Я уставился на него, потеряв дар речи. Филибер воспользовался этим, чтобы включить зажигание и тронуться с места. Он медленно поехал к верхней части города, словно хотел найти открытое кафе. Но, как выяснилось, он не собирался его искать, предпочитая для разговора со мной закрытый со всех сторон салон своей машины.

— В день отъезда она вышла в Ларош-Миженн, чтобы вернуться обратно. А чтобы родители ни о чем не догадались, она оставила одной из своих подружек, с которой вместе должна была проходить стажировку, целый мешок писем для родителей, которые та должна была отправлять им из Ливерпуля.

Я попытался собраться с мыслями, но Филибер продолжал:

— У меня не получается от нее отделаться! Может быть, ты…

Словечко «отделаться» явно не свидетельствовало о великой страсти. Это был не случай Гумберта Гумберта и Лолиты, а скорее случай Родольфа, пытавшегося избавиться от Эммы Бовари.

Он почти готов был настаивать, чтобы я вмешался немедленно. Однако мне хотелось побыстрее увидеть Эглантину, и я попросил его сейчас отвезти меня домой. Взамен я обещал завтра днем приехать к нему и попытаться убедить Прюн действительно отбыть на берега Туманного Альбиона, что казалось мне единственным разумным решением. Добившись своего, я облегченно вздохнул, и мы немного поговорили о творческом вечере.

Я думал, что именно ему предстоит освещать это событие в своей газете. Оказалось, что ничего подобного. Он даже сомневался в том, что «Йоннский республиканец», как он выразился, вообще кого-то туда послал. Однако, возразил я, такое бывает не каждый день.

— Я знаю, — ответил он. — Но ты обязательно напишешь об этом в своем романе.