Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

— У этого человека, которого часто называют хамелеоном, есть, однако, «навязчивая страсть» (если вспомнить название одной из его последних книг) или скорее даже две: женщины (название его пользующейся наибольшим спросом книги) и литература. Последовательно становясь собратом или повторным воплощением Фрагонара, Моцарта, Казановы, де Сада и Вивана Денона,[92]человек XVIII века, ведущий «войну вкуса» вплоть до нашего XXI века, друг или толкователь Жоржа Батая, Франсиса Понжа, Ролана Барта или Виллема Де Коонинга, но также Данте, Гельдерлина или Ван Вея,[93]меломан, искусствовед, издатель, медиадеятель, он твердо стоит ногами на земле, и даже в нескольких местах одновременно. Но, как мы узнаем из его последнего романа «Звезда влюбленных», он также может путешествовать на небо и даже… достигать пределов рая! Итак, Филипп Соллер!

В этот момент далеко позади нас кто-то выкрикнул фразу, начала которой я не расслышал, но заканчивалась она словом «академия». Зрители засмеялись.

— Что он сказал? — переспросил Бальзамировщик.

— «Соллера в Академию», кажется, — не слишком уверенно ответила Эглантина.

Члены «Содружества фуксии» — потому что конечно же это были они, я узнал среди них Пеллерена, стоявшего со сложенными рупором руками, поднесенными ко рту, — развеяли наши сомнения, начав скандировать хором:

— Сол-ле-ра в А-ка-де-ми-ю! Сол-ле-ра в А-ка-де-ми-ю!

Коллеги и спортсмены присоединились к ним, и вскоре поднялся такой шум, что Брейтман вынужден был призвать к тишине. Соллер, который тем временем вышел на ярко освещенный участок сцены, приблизился к микрофону и, еще до того, как крики стихли, сказал негромко, почти доверительно:

— Все очень просто — речь идет о языке. О выразительности языка. О том, что блестящий английский поэт из числа моих друзей сказал о соловье два столетия назад: «Full throated ease» — «полное освобождение горла». Иначе говоря, все заключено в голосе. И секс. И плоть.

При слове «соловей» в толпе зрителей раздались многочисленные подражания птичьим крикам, но писатель, не давая сбить себя с толку, достал из кармана маленькую книжечку, открыл ее на первой странице и начал читать немного глухим голосом, ритмично и торжественно:

«Солнце голос свет эхо блики света солнце сердце свет столб света я ниже ниже теперь все ниже и ниже более незаметный более скрытый все сильнее сгибаясь втайне непрерывно прислушиваюсь как уходит струится вращается поднимается отпечатывается летит солнце сердце точка сердце точка сердца проходя через сердце нужно оставаться пробужденным теперь полностью пробужденным».

На стадионе установилась абсолютная тишина — даже Пеллерен молча слушал:

«Так мало вещей поистине не являются пылью и прахом очень мало очень очень мало тех что увеличиваются тех что растут все это я-я-я по сути почти ничего».

Закончив читать, он убрал книжку в карман и сообщил публике:

— «Рай, часть вторая», коллекция Фолио.

Затем он обнялся с Габриэлем Брайтманом, снова поднес к губам длинный мундштук и, сопровождаемый аплодисментами, сошел со сцены. Партия была выиграна.

Выиграна? Разумеется, если не принимать в расчет «Содружество фуксии».

— Соллера в ад! — закричал кто-то.

— В ад, часть вторую! — уточнил Пеллерен.

Раздался взрыв хохота, подхваченный даже в рядах почетных гостей. Мейнару показалось, что это слишком.

— Заткнитесь уж, мелюзга! — крикнул он.

— Мейнара в чистилище! — крикнул в ответ Пеллерен.

— После тебя, засранец!

Но общее внимание уже переключилось на других персонажей. На сцену поднялись четыре музыканта — один из них был с электрогитарой, другой — с саксофоном; двое других встали рядом с ударной секцией и синтезатором. Снова появился Брейтман и изящно-небрежно заговорил, обращаясь к публике:

— А теперь — наш наиболее непредсказуемый писатель. Его считают поэтом, но начинал он как автор эссе. Его только-только открыли как поэта, а он пишет роман. Романист? Но нет, он снимает фильм! Думают, что он надолго замолчал, и вот — он делает шокирующее заявление. На острове Лансароте он принимается за фотографию. Сегодня, вспомнив зажигательный рок своих подростковых времен, он решил спеть для нас свои последние стихи в сопровождении группы «Дижонская горчица» (не я выдумал это название!). Итак — Мишель Уэльбек!

Автор «Платформы» появился без своей традиционной сигареты между пальцев, с приглаженными светло-каштановыми волосами — так он выглядел более юным и худым, чем на фотографиях. Он почти прилип губами к микрофону, так что слышно было, как движется его язык, но пока ничего не говорил. Потом, когда установилась полная тишина, он начал:

— На самом деле, я был в Оксерре много раз, еще в детстве, с бабушкой. Он был ближе всего к городу, где мы в то время жили. Но я почти ничего не помню.

Он отступил от микрофона, поклонился и слегка фыркнул. Потом обернулся к музыкантам. Те, по сигналу саксофониста, немедленно заиграли ритмичную мелодию.

Дождавшись паузы, Уэльбек снова приклеился губами к микрофону и торжественно, нараспев, произнес:

— «Безмятежность скал».

Но тут же его захлестнула новая музыкальная волна, еще более мощная, чем предыдущая, — настоящий морской прилив, который размыл все звуки — гласные, согласные, — слоги, слова, группы слов и целые фразы, которые слетали с его губ, насколько можно было судить по гигантскому изображению его лица на экране. Ударник выкладывался вовсю, потея и гримасничая, — склоненный над своей установкой, он напоминал лихого ковбоя, укрощающего дикого мустанга. Ему не уступал гитарист, который извлекал из своего инструмента такие звуки, что по сравнению с ними пассажи Джимми Хендрикса в Вудстоке[94]показались бы слабыми вздохами. Из-за этого расслышать слова было совершенно невозможно. Однако иногда, в те редкие моменты, когда побагровевший саксофонист прекращал раздувать щеки и переводил дыхание, можно было уловить одно-два слова, что-то вроде «мелкие, мелкие, мелкие», потом — «вечная зима» и еще — «животное отчаяние».