Селянин - Altupi

образы — Пашка с бабкой, банкирша, мать с хворостиной, Егор, декан, вся клубная тусовка. Называли его пидором, лупили, курили дурь. Были ещё какие-то оргии, на которых вся пьяная шобла впаривала детям наркоту.

Но потом Калякин понял, что слышит реальные звуки. Прислушался.

— На хуй… ёбаный долбоёб… чтоб у тебя яйца… убью, блять… сам будешь гнить…

Бурчал Пашка на соседних нарах. Бессвязно. Кирилл не мог понять, кого он собирается кастрировать, бурчание могло относиться и к допрашивавшему его следаку, и к нему, и к Егору и даже к самому Пашке. К кому угодно.

Кирилл не шевелился. Не открывал глаз, хоть тусклое пятно света от лампочки расплывалось под веками.

— Ничего нельзя доверять… ничего… сука… ничего… дело загубил… гандон…

— Ты кого гандоном назвал? — спросил, не поднимаясь, Кирилл. Голос засипел, горло будто ссохлось. Пришлось кашлянуть. Так что эффектно рыкнуть не получилось. Он открыл глаза и перед ними оказались та самая лампочка в сальной, засиженной мухами решётке, зассаный потолок и низ верхнего яруса нар.

— Тебя! — огрызнулся Пашка, вскочив. — Просыпайся, хули ты спишь? Ну говори, умник, что теперь делать будем?

— Нихуя, — произнёс Кирилл. Он чувствовал себя вялым и невыспавшимся, веки налились тяжестью, затошнило. Курева не было.

— Ах вот так ты заговорил?! А я думал, ты мне объяснишь, откуда Лариска узнала! Объяснишь, нет? За поебаться похвастался?

— Никому я не хвастался! — воскликнул Калякин и одним резким движением сел, свесив ноги. — Заебал! Я вообще её не видел!

— А откуда она узнала? — повторил Машнов. — Сорока на хвосте принесла?

— Ей Егор сказал, — Кирилл сбавил обороты, встал, прошёлся. Больше всего болела почему-то спина.

— А он откуда узнал? — наехал Пашка, выпучивая глаза от возмущения. Для него виновными были все и во всём.

— Он меня спалил, когда я… с мешком шёл… Мешок полный был, из него листья торчали. Наверно, тогда и спалил. Откуда я знал, что он в конопле разбирается?

 — Разобрался! — Пашка поставил руки на бока и заходил по камере, бормоча это слово, о чём-то нервно думал. Места особо не было, постоянно натыкался на Кирилла, а Кирилл зевал и хотел ссать, Пашка ему мешал. Но он не двигался, будто оцепенел.

— Пидор!.. — бурчание стало громче, переходило в возгласы и нытьё. — Ёбаный в рот! Сгниём тут из-за пидора! Маленький ублюдок! Членосос! Мочить его надо было ещё в детстве! Пидорас…

Терпение Кирилла лопнуло. Он сжал пальцы в кулак, поймал как раз подошедшего бывшего друга и подельника за футболку, притормаживая, и нанёс смачный удар в нос. Кажется, даже услышал хруст ломающихся хрящей. Но кровь не хлынула, зато Машнов отлетел спиной прямо на кровать, ударился затылком о перекладину второго яруса, распластался на первом.

— Ты прихуел? Ты на кого?..

Кирилл шагнул, схватил за футболку, приподнял. Процедил:

— Егора пидором не называй.

Пашка испуганно захлопал глазами, убирая державшую руку. Кирилл и сам убрал, отряхнулся. То, что сейчас произошло, было жутко. Благородства он раньше за собой не замечал, и сейчас боялся тюрьмы, нервничал, сидел на измене, но Егор Рахманов стал для него чем-то святым, священным, чьё имя нельзя попирать, порочить. Егор поступил по совести, сдал двух торговцев дурманом, чтобы сделать мир чище.

— Влюбился, — после паузы, гаденько протянул Машнов. — Хоть вставил ему?

Как странно всё у них поменялось.

Кирилл ударил ещё раз, в челюсть, затыкая смех, и завалился на свой матрас досыпать.

26

Родителей пустили в восемь. Свидание устроили в тесном кабинете, где ночью допрашивали. Мать, чуть полноватая, суровая и подчёркнуто ухоженная даже в этот утренний час женщина, сидела на стуле у стены сбоку от стола. В подведённых дорогой тушью глазах, в сжатых накрашенных губах не было ни капли беспокойства и сожаления. Поза, взгляд будто подчёркивали — она не сомневалась, что однажды так случится, что беспутный сын ступит на кривую дорожку, и тогда придётся взяться за него всерьёз.

Отец стоял у окна напротив двери — высокая плечистая фигура с засунутыми в карманы брюк ладонями на фоне герани, кактусов, грязных вертикальных жалюзи и какого-то парка. Его редко интересовало что-то кроме бизнеса, политики, охоты и лошадей. Лошадей он видел чаще, чем сына. И обращался с ними ласковей.

Сразу вспомнилась мама Егора, парализованная Галина, по двору Посохина.

Кирилл притулился спиной к стене у двери, заложив за поясницу руки, и стал смотреть в шкаф. Его будут ругать, не в первый раз, но он решил уйти в глухую несознанку.

Воцарилась тишина. Родители смотрели на него. Осуждающе смотрели, разочаровано, Кирилл это кожей чуял. А он, единственное дитя сей прекрасной семейной пары, смотрел на пыльные полки за стеклом — собрание толстых энциклопедий в малиновом переплёте, книги меньшего формата, керамическая вазочка, бегемотик из «киндер-сюрприза», почётная грамота, куколка из белых и красных ниток… всякий хлам. Раньше он не задумывался, а сейчас не понимал, как эти двое эгоистов вообще решили завести детей, да и прожили в браке целых двадцать лет.

— Кирилл, — холодный безэмоциональный голос отца. Кирилл повернул голову, мысленно посылая батю в пешее эротическое.

— Что?

Их взгляды встретились. Вернее, скрестились. Даже звон металла послышался, как в дуэли со шпагами.

Они всё ещё считают его раздолбаем и разгильдяем. Не знают, насколько всё изменилось.

— Кирилл, едем домой, — сбоку с трагическими интонациями сказала мама, хорошо, что не заломила руки. — До получения результатов экспертизы тебя отпускают домой, мы договорились. Это дней пять.

Радость вспыхнула тысячами солнц. Он так и знал, не обманулся! Родаки вытащили его! Как замечательно иметь отца-депутата! Ему больше не придётся возвращаться в эту жуткую помойку, которой он весь провонял! Воля! Свобода! Дом! На последней мысли, когда при слове «дом» представил деревню и проезжающий по щебеночной дороге в клубах пыли и выхлопных газов красный мотоцикл, Кирилл запнулся: он не вернётся в деревню — его увезут домой, именно домой, даже не в свою «двушку», а в родительскую квартиру, под их пристальный круглосуточный контроль. О деревне и Егоре можно забыть навсегда.

Кириллу сразу стало тоскливо, на душе заскребли кошки. Расхотелось уходить из изолятора. Уж лучше здесь честно дождаться суда, честно отмотать срок, а потом с чистой совестью делать всё, что захочет. Тогда не придётся слушать родителей, можно будет из зоны сразу отправиться к Егору, предстать пред ним отбывшим наказание за проступок человеком. Наверняка Егор оценит такое его раскаяние.

Только и в тюрьму не хотелось. В тюрьме страшно и долго, через два дня своё благородство проклинать начнёшь. Куда угодно, только не в тюрьму.

— Кирилл? — позвал отец. — Тебе особое приглашение нужно? Или тебе здесь понравилось?

Отец с