В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

все застыло – кишлак был словно бы мертвым: вроде бы никто в нем не жил, никто не пек лепешки. Но люди в кишлаке жили, лепешки пекли, в схоронках прятали оружие, сушили кишмиш – сладкий бескостный изюм, из прозрачного изюма этого гнали кишмишовку – довольно пакостный самогон, перевод добра в дым. Кишмишовку армейские остряки звали еще ватановкой. «Ватани» в переводе – это родина, ватановка соответственно – родимая, когда не хватало спирта, ватановкой можно было промывать раны, на это еще она годилась.

– Сорбоз, где командир? – старик выплюнул наполовину иссосанную таблетку в руку, спрятал половинку в карман халата.

– Отец, не жалей валидола, мы тебе целую упаковку дадим.

– Не годится попусту расходовать лекарство, не по-мужски это, – старик хлопнул рукою по карману, – я сказал: годится обсосок – значит годится. Хорошее лекарство. Где, говоришь, командир?

– В Кабуле. Что-нибудь случилось?

– Жалко, что командир уехал в Кабул. Разговор у меня к нему имеется.

– Скажи мне.

– Не могу, командир нужен.

– Что ты, сержант, с ним лясы точишь? Ты с ним еще в шашки сыграй! Он тебе лапшу на уши вешает, а ты слушай, слушай – слушай больше, – ну хоть бы голос у Спирина дрогнул, сорвался, повысился, либо понизился, заусенец в нем образовался, что ли, промоина, либо слабина возникли, ан нет – ровно, очень ровно и спокойно говорит Спирин. Будто старый, прокопченный в боях фронтовик читает лекцию допризывникам в военкомате. – Сдувай, сдувай, сержант! Умным будешь!

– За что ты ненавидишь старика?

– За то, что он душман.

– Из-за таких, как ты, Спирин, мы после тридцать седьмого и тридцать восьмого годов миллион человек не досчитались.

– А это, сержант, называется «приклеить ярлык». Не клей мне чужих этикеток. Тем более этикеток той поры, когда моей матери на свете не было – не только меня. Понятно?

Когда старик собрался уходить, Спирин вызвался его проводить. Сержант и виду не подал, что удивился этому предложению, хотя удивился он здорово, было чему удивиться – концы не сходились с концами. За Спириным стоило бы особо посмотреть, война всех людей делает немного чокнутыми, еще в Великой Отечественной было замечено, что оружие придает человеку не только храбрость, а в руках у Спирина было доброе скорострельное оружие, у других солдат тоже не рогатки, сработанные из велосипедной резины, были: если у кого-нибудь натянутся до звона и не выдержат нервы – быть беде.

– Иди проводи, – спокойно произнес Есенков. – С собою Фатахова еще возьми, – добавил тихо, сосредоточенно глядя в разлом скал – не нравилось ему движение в кишлаке, Есенков уже засек третий переход людей из дувала в дувал, и все в одном месте. – Тропу посмотрите – все ли вешки на месте. Если через час лейтенант не вернется – будем минировать.

– Есть, товарищ сержант, – по-военному справно и, как, собственно, и положено по уставу, отозвался Спирин. – За Фатахова спасибо – лучшего напарника не придумать. По дороге я покалякаю, пощупаю старика. А вдруг?

– Покалякай, пощупай. «Вдруг» бывает только когда в супе таракан всплывет либо в собственном кармане вместо денег обнаружишь чужую дулю. Тогда, Спирин, действуй смело, борьбу веди… Тогда, но не раньше. – Есенков кивнул Фатахову, чтобы тот собирался: отпускать Спирина одного он не имел права, – только вдвоем, только со страховкой. – Проводите старика до конца тропы и тут же назад. Метки не проглядите.

Тропу они на ночь обязательно минировали сигнальными минами – штукой в общем-то безопасной – мины лишь свистели, шипели, взлетая вверх, плевались в воздухе химическим светом, но вреда человеку не причиняли, подавали только сигнал – за тропой следили, и по ней ночью не могла пройти незамеченной даже хитрая бадахшанская лиса, а вот у меток – небрежно брошенных консервных банок, трех клоков рваной десантной тельняшки да двух кусков старой резины стояли мины боевые. Стояли как раз там, где на тропу могли выбраться душманы, атаковать заставу врасплох, но ребята с заставы все предусмотрели, война их научила рассчитывать каждое движение душков, и там, где в щель могла пролезть чья-нибудь рука, они поставили блоки: врасплох их пока никому не удавалось застигнуть. Даже командиру родного батальона.

Фатахов натянул на себя штаны – не хотел идти по тропе полуголым – ребята на заставе ходят в трусах, в панамах да в бронежилетах, больше ничего не носят, и то изнывают под секущей, будто пулеметный огонь, жарой, Спирин десантные шаровары надевать не стал – не на бал, мол, не к прекрасному полу в гости, и так сойдет.

Завернули за гребень, с заставы не видимый, Фатахов проверил первую засечку, перевел взгляд на камни, под которыми стояли боевые мины, кивнул Спирину: полный порядок, хотя Спирин и без него увидел, что мины стоят нетронутые – засунутые под камни противопехотки волновали его меньше, чем старик.

– Ты, собственно, чего к бабаю, как репей, привязывался? – спросил у него Фатахов, проверяя вторую засечку, делая это так, чтобы старик ничего не заметил: дед этот – опытный, от тропы в сторону, идя на заставу, никогда не отклонится, поскольку понимает – если отклонится, в кишлак может не вернуться. Но все-таки знать старику, где стоят мины, было необязательно. – Нормальный дед, свой, все понимает, проверенный, пакостей от него не было, худого мы не видели, только добро.

– Купил он вас котомкой винограда, наступит миг – и сержант за это поплатится, и лейтенант. Бабай, бабай! Все бабаи басмачи, с ножами в зубах ходят. Но… – Спирин неожиданно замолчал, лицо у него сделалось задумчивым, – но дело с ними иметь можно, – закончил он тихо, думая что-то про себя.

Фатахов не придал этим словам значения, лишь приподнял плечи; шел он бесшумно, легко, будто охотник на промысле, движения его были длинными, скользящими, какими-то невесомыми, в секущей летней жаре он был своим, а вот Спирин – чужим, Спирин в этой жаре варился живьем, будто кусок мяса в супе и завидовал Фатахову: легко все-таки азиату!

На подходе к истоку тропы, к самому низу, Спирин настороженно оглядел долину, не заметил в ней ничего опасного, потом посмотрел назад – на плечи с крутизны им тоже никто не сваливался и попросил переводчика:

– Притормози, Фатахов, а? Давай передохнем.

Переводчик охотно согласился – у солдата все в срок засчитывается – и часы боя, и перекуры, и дни иссушающей тяжелой работы, и сон, и минуты отдыха, финиш, к которому стремится солдат, один – дембель. Демобилизация. Присесть было где – они остановились у огромного, разваленного пополам молнией камня. Камень был корявым, лишаистым, покрытым окостенело-жестким мхом, пахнул кизяком, так одуряюще пахнул, что Фатахову захотелось запалить маленький костерок, забыться на несколько минут, ощутить себя дома, в тихом мирном ущелье, у огня, на котором варится