В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

Попробовать бы своими силенками прочесать кишлак, пощупать, что там во дворах, за дувалами, что там жарят и коптят на горячих дымах, не дожидаясь подмоги из Кабула – вот достойная задача. Пока помощь придет, душки спокойно отзавтракают и отбудут по маршруту дальше, словно некая научная экспедиция.

Резон ость – неплохо бы попробовать. С другой стороны – Кабул разрешения на поход может не дать, поскольку на заставе нет ни одного офицера. Есенков, успевший много повидать за два года службы, сомневался – «и хочется, и колется, и мама не велит», но, с другой стороны, если они протянут время, то душки испарятся, они не дураки, не будут ждать почетных проводов – и так странно, почему они им не ответили. Как странно и другое – почему душманы задержались? Обычно после таких обстрелов очень живо убираются со своими манатками под землю, в кяризы – с минометами, с боезапасом и скарбом, а тут припозднились.

Сизые дымы раздвоились перед Есенковым, пошли кудрявиться неровными строчками, «вертушки» благополучно обогнули соседнюю сопку, каменным чирьем вставшую над богатой долиной: заставы передавали вертолеты из рук в руки, подстраховывали их, земля помогала небу, небо помогало земле, друг без друга тут никто не мог обойтись: ни «полосатые» – десантники, ни «погонщики слонов» – танкисты, ни «соляра» – пехота, ни летчики, к которым относятся так уважительно, что им даже прозвища не придумали. Хотя воздушной технике придумали: самолеты-штурмовики – это «грачи», вертолеты «Ми-двадцать четыре» – «шмели», «Ми-восьмые» – «вертушки», огромные, неуклюже-уязвимые «Ми-шестые» – «сараи». Всякому овощу – свое слово.

Так все же как быть – пройтись расчесочкой по кишлаку или не проходиться? Непростой вопрос. Сродни знаменитому шекспировскому «Быть или не быть». Бить или не бить? Во всех случаях о дымах и о своих подозрениях надо доложить и в батальон и в полк. Есенков развернулся и по-козлиному прыгая с камня на камень, понесся вверх по тропе.

«Бить или не бить?» Есенков удивился, когда Кабул поддержал его: «Начинайте работать, через полчаса подкрепим вас десантом и “вертушками”». Есенков облегченно рассмеялся – слишком уж сложное это состояние «и хочется, и колется». Хорошо, когда есть ясность, а еще лучше, когда собственные устремления совпадают с устремлениями начальства, – скомандовал боевую тревогу. Все в Есенкове раскрутилось, завелось, как в часах, вставленных в мину, каждая жилка, каждый нерв напрягся, все в нем натянулось настолько, что невольно казалось: тронь кончиками чутких пальцев – зазвенит. Все заведены также, как сержант Есенков, – загорелые лица чуть побледнели, обузились, люди как один молчаливы, рты у всех крепко сжаты, а в голове уже гремят выстрелы – не их выстрелы, первыми они стрелять не начнут, выстрелы тех, кто нажмет спусковой крючок на несколько мгновений раньше и встретит их свинцом.

Сержант на бегу – неслышном, будто бы хорошо смазанном, идя с камня на камень, пересчитал дымы – все до единого были на месте, ни один не угас; значит, уверовали душки в свою безнаказанность. Зная, сколько солдат на заставе, пораскинули мозгами, произвели несложные расчеты и подвели черту – душманы остались довольны результатом: застава не должна была напасть на них.

Но это не означало, что застава вообще не проведет акции возмездия за ночной обстрел – люди с минометами тоже засекли «вертушки», хотя и поняли, что те приходили за ранеными, подкрепления никакого не высадили и, взяв одни носилки, растворились в жаркой дымке долины. То, что были только одни носилки, задело душманов, а минометчиков просто заскребло по душе: ночная стрельба дала нулевой результат. Стоило ли стараться? Поняв, что застава не должна напасть, группа душманов осталась в кишлаке – все лучше, чем сырыми простудными кяризами пробираться в другое место. Такие – или примерно такие мысли были в голове у Есенкова. Ну зачем еще может задерживаться в бедном кишлаке банда?

На бегу Есенков пытался сообразить – поставили душманы мины на дороге или нет, может, заминировали устье их солдатской тропки, глазами цепко оглядывал каждый камень, каждую примятость травы и земли, каждую царапину в пыли, прикидывал, определял, как и кем оставлены следы – все на бегу, – и несся дальше, ставя ноги точно в те небольшие отметины земли, которые не были тронуты человеческими руками. Люди Есенкова были собраны и сжаты, как бывают собраны и сжаты пружины больного механизма, забыто все, что когда-то составляло дом, юность, жизнь в мире нереальном, далеком, почти чужом, а ведь мир тот был реален, как земля, гудящая под ногами – и тихие рыбные речки, из которых доводилось тягать голавлей, и скошенные травы осени, и яблоневый дух первого снега, и свежие, испуганно-твердые губы любимой девушки, пришедшей проводить к ограде военкомата, и щелканье сырых веток в огне вечернего костра – все это было реальным, но все оборвалось разом, ушло, будто провалилось, словно бы у них и не было прошлого.

Есенков бежал, не оглядываясь, – знал, что ребята идут впритык за ним, след в след, даже рослый красавец Спирин, с зажатым в руках гранатометом, привыкший выступать в роли несогласного ежа в любом деле, и тот идет, тщательно приглядываясь и фиксируя глазами кроссовки бегущего перед ним «пинцета», кося взором, стараясь разглядеть за спинами, как идет ведущий. Ведь если каждый будет бежать сам по себе, бездумно, не опасаясь, словно бы по примятой лесной дороге где-нибудь на родине по опушке рощицы, – половина подорвется.

Крайнего дувала достигли быстро, Есенков прыжком очутился в его тени – блеклой, вроде бы и дающей прохладу, но только не наяву. Прохлады не было, а тень была такой же горячей, как и свет. Есенков ощупал руками угол дувала – нет ли свежих нашлепок, не то братья-душки до смерти, до икоты, рожденной хохотом, любят закладывать в дувалы фугасы, считая, что тем самым оберегают кишлаки, а на самом деле подсовывая под них пороховые бочки: в дувалы замуровывают тяжелые противотанковые мины, либо невзорвавшиеся авиационные бомбы, спаривают заряды с минами-противопехотками, поставленными на дороге, либо даже с несколькими минами, рассыпанными в порядке, одному лишь Аллаху, да душкам известном.

На дувале не было свежих нашлепок, на противоположном, разваливавшемся с выщербленным верхом, тоже. Саму улицу можно было не проверять – на ней душки мины не поставят, а поставят, то сами же и подорвутся.

Дом деда-виноградаря был третьим по счету, Есенков вычленил этот дом из ряда других – первым делом они должны достичь этого дома, оглядеться и малость перевести дыхание, передвинуться к следующей точке. Душманы находятся где-то в середине кишлака, либо на том