Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке - Василий Авченко

С литературными столичными кругами Куваев старался не пересекаться: «Познал я тут кухню сильных мира сего. Мерзость. Я говорю – сильные мира сего в литературе. Мерзость и твёрдое отвращение. И потому я пишу и общаюсь со слесарями…» Или: «С писателями я… просто не знаком, с шоблой, которая ходит под этим именем, ничего общего не имею и не желаю иметь, за исключением моих личных друзей типа Мифты и Юрки Васильева, так ведь это не писатели, а мои кореша… От всего же этого официоза типа выступлений, поездок, книжных магазинов, телевидения и проч. и проч. я отказался давно и наотрез». Функционерство было не для него: «В качестве начинающего я ходил на заседания комиссии по приключенческой литературе. Я привык к техсоветам, многочасовым заседаниям. Но как инженер я привык к разговорам о деле, к экономии времени и конечной цели, к которой ведёт трата его. Контраст с тратой „заседательного“ технического времени и такового же писательского – потрясающ. Конечный вывод: от того, что в данный момент сидишь в данной точке, на заданном стуле, толку ни малейшего. И я перестал ходить на любые литературные заседания».

Куваев считал: пока не таскаешь с собой валидол, надо жить активно и рисковать, потому что опасности обостряют восприятие (по этой причине, однажды заметил он, «самой сильной литературой у нас является литература на военную тему. Запаса войны писателю хватает надолго»). Эта активность в его понимании не имела ничего общего с «писательскими десантами» и «творческими командировками»: «Грустный смех вызывают отчёты об этих коллективных поездках. Там неизменно есть фраза, что они, писатели, встретили там чудесных людей, героев будущих книг. Подаётся это с подтекстом, точно сей писатель прибыл из Гондураса или из какой-то дальней и неизвестной страны, а не переехал в соседнюю область своего же собственного государства. Не проще ли было бы без этой замешанной на коньяке показухи прибыть к героям будущих книг просто, без помпы, и побыть месячишко-другой работягой третьего разряда, подержать в руке гаечный ключик – умения и здоровья хватит на это у каждого. И поездить по этим героям не на обкомовской „Волге“, а попроще, в кузове грузовика, с записью в трудовой книжке… В писательской поездке на завод или в парадном налёте к нефтяникам производства ты всего не узнаешь».

1974-й, Алле Федотовой

Не уехал, не смог, не успел решиться ещё на одно бегство… Вероятно, это повлияло на срок его до обидного раннего ухода.

С детства Куваев любил книги Географгиза и издательства Главсевморпути – с вклейками, картами, рисунками… Читал Ливингстона, Пржевальского, Нансена, Амундсена, Скотта, Обручева. Потом пошли Джек Лондон, Хемингуэй, Фицджеральд, Фолкнер, Шервуд Андерсон, Ремарк, с которыми он постоянно соотносил себя, делая выводы не в свою пользу и заключая: «Выдавать дешёвку мы не имеем права». Любил Экзюпери, настольной книгой называл мелвилловского «Моби Дика», восторженно отзывался об «Иосифе и его братьях» Томаса Манна. Куваева трудно отнести к «западникам», но он постоянно читал «Иностранную литературу», ценил Кортасара… Набрал на машинке и повесил над своим столом киплинговскую «Заповедь» (племянник Дмитрий Куваев: «На выставке в кубинском посольстве я узнал, что эти же стихи, только по-испански, висели над столом Че Гевары»). Конечно – отечественные северяне: Тан-Богораз, Горбатов…

При этом ориентация на некоторых писателей у Куваева «замаскирована». Для тех, кто знаком с Куваевым только по его художественным текстам, наверняка будут неожиданными такие признания, содержащиеся в его эпистолярном наследии: «Возможно, я излишне много читаю… любимого моего Достоевского»; «Возможно, нужно меньше читать Достоевского. Страшно рад, что он Вам тоже нравится»; «И ни одна сволочь из этого трущобного дома не интересуется, пьёшь ли ты водку, или готовишь петлю на потолке, или читаешь Алексея (Николаевича. – Примеч. авт.) Толстого (мой любимый писатель)…» (из писем Андрею Попову, отправленных в 1960–1961 годах). И если влияние Достоевского всё же проглядывает в прозе Куваева (например, стремление священника Шаваносова из повести «Тройной полярный сюжет» основать новую религию «живой красоты» восходит к знаменитой формуле Достоевского «мир спасёт красота»), то почитание Алексея Николаевича Толстого, засвидетельствованное и в других письмах, выглядит как «влечение, род недуга». Даже только что приведённый фрагмент, в котором Алексей – «красный граф» – Толстой возводится на литературный пьедестал, выписан абсолютно в «достоевских» тонах. Не исключено, впрочем, что Алексея Толстого Куваев ценил как виртуозного исполнителя литературных приёмов, способного справиться с любой темой, хоть строго исторической, хоть сказочно-детской. Аргумент в пользу такого предположения можно, в частности, найти в письме Галине Куваевой, датированном осенью 1974 года: «Прочёл от тоски как будто заново „Пётр I“ Алексея Толстого. Раньше я так читал, а сейчас прочёл технически, что ли. Ну, куда там к дьяволу мне, серьмяжному (так у Куваева. – Примеч. авт.)! Вятской моей головки никогда не хватит на такую конструкцию и вообще, допустим, поднять такое. Силён был Алексей Николаевич, силён».

Довольно занятно, кстати, что к Льву Толстому Куваев относился крайне негативно, называя его – вновь берём соответствующие цитаты из писем – «истеричным кривлякой» и «пижоном».

Перечисляя более или менее очевидных литературных родственников Куваева, особо отметим Джека Лондона.

«Встретил нас крепкий, широкоплечий человек в тельняшке и с трубкой. Я думаю: „Ну вот, ещё один Джек Лондон“», – вспоминал своё знакомство с Куваевым магаданский писатель Виталий Шенталинский (1939–2018). Как утверждает Анатолий Ложкин, Куваев не скрывал, что хочет походить на Лондона. Дело тут не в подражательстве – во внутреннем родстве. Здесь и Север, и золото, и «сильные люди» с квадратными челюстями, и мотив бегства из города и дауншифтинга (в «Лунной долине», «Время-не-ждёт» и особенно в «Смоке Беллью» – чисто куваевские персонажи). Литературные параллели дополняются жизненными: у обоих не воплотилась мечта о сыне, оба увлечённо занимались спортом и не менее увлечённо бражничали, оба грезили морем. Ещё одно совпадение – Дом Волка близ Глен-Эллен, Калифорния, который не достроил Джек и который тоже мыслился как Дом для Бродяг. Джек называл себя «моряком в седле» – то же мог сказать о себе и Олег: геолог в седле, на вельботе, на собачьей упряжке, на «кукурузнике», садящемся на бронежилет Ледовитого. По части экстремальных экспедиций и навыков северного выживания Куваев далеко опередил Лондона, которого хватило лишь на один старательский сезон, завершившийся цингой и возвращением в тёплую Калифорнию. Правда, у Лондона фантазия работала как атомный реактор, а впоследствии он даже приобретал сюжеты у других литераторов, тогда как Куваев всё-таки предпочитал писать о том, что пережил сам и знает в деталях. Да и стратегии у них были разные: если Джек Лондон стремился литературой прежде всего зарабатывать, то у Куваева деньги стояли не на первом месте, хотя, безусловно, были ему нужны, в том числе на воплощение различных авантюрных идей.