Дочь болотного царя - Карен Дионне

У меня в голове начала формироваться мысль. Я посмотрела на дату на обложке. Если мать украла его, когда была беременна мной, а мне уже почти исполнилось двенадцать, значит, и журналу тоже почти двенадцать лет. Следовательно, девочка на обложке уже давно не девочка, а взрослая женщина, как моя мать. То же касается и всех остальных детей из журнала.

Признаюсь, я расстроилась. Журнал мне больше нравился, когда я думала, что эти мальчики и девочки – мои ровесники. Я, конечно же, понимала концепцию дат и времени и зачем важные события обозначают датами – чтобы люди знали, какое из них случилось вначале, а какое потом. Но я никогда особенно не задумывалась о том, в каком году я родилась, или о том, который сейчас год. Мама вела учет недель и месяцев в календаре, который нарисовала углем на кухонной стене, но меня всегда больше интересовало, какой будет погода в указанный день и в разные времена года.

Теперь я поняла, что мой возраст тоже очень важен. Я вычла даты номеров «Нэшнл географик» из нынешнего года и почувствовала себя так, словно отец ударил меня в живот. Журналам «Нэшнл географик» было уже пятьдесят лет. Гораздо больше, чем журналу «Tин». Больше, чем маме. Даже больше, чем папе! Мои братья и сестры из племени яномами уже давно превратились в стариков. Я показывала отцу фотографию мальчика с двойным рядом точек на щеках, чтобы он сделал мне точно такие же, но этот мальчик уже стал взрослым мужчиной, как мой отец. Кусто – настоящий Жак-Ив Кусто – был взрослым на картинках в «Нэшнл географик», а значит, он уже состарился. Или даже умер.

Я посмотрела на мать, сидящую напротив со счастливой улыбкой, ведь ей казалось: раз я нашла ее журнал, значит, теперь мы будем читать его вместе. Но я думала только о том, что она оказалась лгуньей. Я доверяла «Нэшнл географик». Доверяла матери. Она знала, что эти номера пятидесятилетней давности, и все же позволяла мне верить, будто все, о чем там говорится, – правда и происходит в настоящее время. Цветное телевидение, застежки на липучках и лекарство от полиомиелита вовсе не были недавними изобретениями. И Советский Союз не отправил недавно собаку Лайку в космос в «Спутнике-2», чтобы она стала первым живым существом на орбите Земли. Свои чудесные открытия Кусто сделал пятьдесят лет назад. Почему она так поступила со мной?! Почему лгала мне? Что еще она от меня скрыла?

Я схватила журнал со стола, свернула его и сунула в задний карман. После этого мама его больше никогда не видела.

Внезапно снаружи раздался шум. Это напоминало шум отцовской бензопилы, но уже почти совсем стемнело, а отец не рубил деревья по ночам. Я подбежала к окну. Со стороны леса в нашу сторону двигался маленький желтый огонек. Он выглядел как желтая звездочка, однако не стоял на месте, а перемещался, причем прямо над землей.

Мама подошла к окну и встала рядом. Шум стал громче. Она сложила ладони чашечкой у стекла, чтобы лучше видеть.

– Это снегоход, – сказала она, когда наконец обернулась, и ее голос был полон удивления. – Сюда кто-то едет.

Больше Рэмбо не лаял, но одного раза мне было вполне достаточно. Риск себя оправдал. Я догнала отца – судя по лаю Рэмбо, они где-то рядом. Отрезок в четверть мили между тем местом, где начался след моего отца, и лесовозной дорогой, по которой бежала я, выглядит как основание равнобедренного треугольника. Мой дом – это вершина, а дороги, по которым движемся мы с отцом, – стороны треугольника. Мы приближаемся к моему дому, и скоро наши пути пересекутся.

Я могла бы точнее определить, где они находятся, если бы Рэмбо залаял снова, но, честно говоря, я удивлена, что ему это удалось и в первый раз. Похоже, к штанам, которые мой отец забрал у убитого им человека, не прилагался ремень. Когда мы жили в хижине и ходили вместе на охоту, отец часто обматывал пасть Рэмбо ремнем, чтобы тот не лаял. Или он поступал так, когда уставал оттого, что пес, запертый в дровяном сарае, просился наружу. Иногда отец одевал на Рэмбо намордник без всякий видимой причины и, как мне кажется, держал в нем гораздо дольше необходимого. Я читала, что один из признаков будущего террориста или серийного убийцы – жестокое обращение с животными в детстве. Но я не знаю, о чем говорит то, что человек поступает так же, будучи взрослым.

Я прикрываю глаза от дождя и осматриваю гребень холма, ожидая, что над ним в любую секунду покажется голова отца. Сбегаю с дороги и скрываюсь среди деревьев. Мокрые сосновые иголки заглушают мои шаги. Я стряхиваю дождевую влагу с волос, снимаю с плеча «ругер» и несу прицелом вниз – так, чтобы можно было вскинуть его в любой опасный момент. Холм очень крутой. Я поднимаюсь так быстро и бесшумно, как только могу. В другой ситуации я бы цеплялась за еловые ветки, но сосны Бэнкса слишком хрупкие, и если я сломаю ветку, я выдам себя шумом.

У самой вершины я падаю на живот и ползу весь остаток пути, отталкиваясь ногами и локтями, как меня учил отец. Опускаю подножку «ругера» и смотрю в прицел.

Ничего.

Я медленно оглядываю север и юг, а затем проверяю другие стороны оврага. Я ищу движение. Человека выдают именно движения. Если вы убегаете от кого-то по лесу, лучшее, что вы можете сделать в такой ситуации, – припасть к земле и полностью замереть. Я еще раз оглядываю каждое возможное укрытие на тот случай, если отец заставил Рэмбо лаять, чтобы я себя выдала, а затем снова собираю «ругер», спускаюсь с холма и поднимаюсь на следующий.

Я дважды повторяю это действие, прежде чем взобраться на вершину четвертого холма, и там меня охватывает радость. У подножия склона, не более чем в пятидесяти футах от меня и в пятидесяти ярдах к югу, двигаясь прямо к центру ручья, вода в котором в обычное время едва достигает лодыжек, но сейчас уже почти добралась ему до колен, шагает отец.

Мой отец.

Я нашла его. Обогнала его. Перехитрила его во всем.

Я устанавливаю «ругер» в последний раз и смотрю на отца в прицел. Конечно, он выглядит старше, чем в моих воспоминаниях. Он похудел. Вещи покойника болтаются на нем, как на вешалке. Его волосы и борода поседели, а кожа у него сморщенная и желтая. На фотографии, которую распространяла полиция, у отца такие же всклокоченные волосы и безумный взгляд, как у Чарльза Мэнсона[27]. Я думаю, что они выбрали самую страшную фотографию из всех, какие у них были, чтобы ни у кого не возникло сомнений в том, что отец опасен. Но в жизни он выглядит даже хуже: щеки впали, словно у мертвеца, а глаза так глубоко сидят в глазницах, что он похож на вендиго из его старых сказок. Теперь, когда я впервые вижу его глазами взрослого, я отчетливо понимаю, каким неуравновешенным он выглядит. Я думаю, в глазах мамы он всегда был именно таким.

Отец держит мою собаку на туго натянутом поводке, несколько раз обмотанном вокруг его левой руки. В правой он несет «глок». Мне кажется, что оружие другого охранника спрятано у него под курткой и за поясом джинсов. Рэмбо трусит рядом с ним по воде. Уже не в первый раз я восхищаюсь тем, как легко моя собака передвигается на трех ногах. Ветеринар, который лечил его после того случая с медведем, сказал мне, что многие охотники усыпили бы собаку с такой тяжелой раной. Я восприняла это как намек на то, что, если я не смогу позволить себе операцию, он меня поймет. Многие люди, живущие на Верхнем полуострове, с трудом заботятся о своих семьях, не говоря уже об оплате дорогостоящей операции для животного, и не важно, как сильно хочется его спасти. Ветеринар, похоже, обрадовался, когда понял, что я скорее перестану охотиться на медведей, чем брошу свою собаку.