Коллекция нефункциональных мужчин. Предъявы - Наталья Рубанова

«Где я? — попыталась спросить она, но не смогла. — Кто я?«…Кто-то нагнулся над ее лицом: «Еще не конец!»

Лариса недоверчиво помотала головой, и этот кто-то засмеялся, а кто-то неизвестный заиграл на верджинеле.

Откуда-то снизу доносился голос Вячеслава Незнакомцева:

— Пойдем домой!

Но Лариса снова помотала головой, указав на Моцарта:

— Ты не понимаешь. Никто не понимает. Он меня вылечил. Вернул самой себе. Как же я его брошу? Вольфганг, Вольфганг, милый! — позвала она человека в парике, сидящего за верджинелом. — Ты только представь! Они хотят, чтобы я вернулась!!

Часть вторая

Через полгода у Вячеслава Незнакомцева обнаружили гастрит.

Когда я стою на перроне и жду поезд, то вспоминаю, как одного неглупого человека спрашивают, чем дьявол мучает людей в аду, на что тот отвечает: «Заставляет их ждать».

Искомая точка вот-вот должна появиться, но почему-то не осчастливливает, вопреки расписанию. Откуда-то сверху раздается совершенный в бесполости своей голос, доносящий до меня обрывок фразы: «…за доставленные неудобства». Кто их доставил?! Впрочем, их всегда доставляют бесплатно и чаще — на дом.

Последние моменты я сосуществую с некоторым промежутком часов и минут, складывающихся и раскладывающихся во времени и пространстве, независимо от теории относительности: стою на перроне в ожидании чуда согласно расписанию, абсолютно вросшая в асфальт.

Вокзал с детства навевал на меня ностальгию по небывалому в этой жизни, ощетиниваясь ежовыми колючками неизведанных доселе троп; на вокзале у меня было почему-то только «прошлое» и «будущее», совсем без реала — я не умела тогда жить настоящим моментом, особенно в пасти ожидания. Зато вот в английском существовало «настоящее продолженное» — и ни тени прошлого в этом Tense, а только одно сплошное «сегодня» — но не окончательное, а векторно вверх устремленное — как вечное движение к божеству: у каждого — своему.

От мыслей этих отвлекает зычным пропитым баритоном носильщик с крашеной в рыжий железной тележкой:

— Поберегись! — и уже проскальзывает, проныривает сквозь толпу, где девчонка-мороженщица каждые две минуты зазывает покупателей. Хочется сменить пластинку; но и отойдя подальше, я слышу лишь едва ли более разнообразное и менее гортанное: «Пиво, чипсы, сосиски в тесте…» — а потом — в обратном порядке: аптека, улица, фонарь.

В этот раз на вокзале сменили зачем-то все указатели. Новая эстетика не возбуждает: привыклось-то к тем, срослось-то — с теми, а новые — чужие; не хочется ничего нового; только поезда этого чертова и хочется… хо-чет-ся…

— Который час?!

Задавшее вопрос человеческое существо сочло меня за ненормальную: я молча смотрю на часы, потом закрываю их рукавом свитера и ничего не отвечаю; какая разница, который?! «…за доставленные неудобства!..»

…Сколько еще?

И вообще — СКОЛЬКО ЕЩЕ?!

Как-то ко мне забрели знакомые. Мы сидели — в четыре бокала — за не слишком праздничным столом. После третьей «Арбатского» (тогда мы еще не брезговали им по причине банальной) перешли на извечную тему.

— Дели на десять! — выпуская дым, сказала Карина. — А лучше на сто. Все, что ни говорят, дели на сто!

— Я освоила деление на ноль, — ответила я. — Это удобней.

— Ты всегда была вещью в себе, — процедила та, с которой мы не встречались почти год. — Но не до такой же степени! — ее выщипанные бровки поползли наверх, но как-то утвердительно, и мне показалось, что не увидься мы еще пару-тройку лет, ничего не изменилось бы.

— Какая разница, дамы, — как-то слишком весело произнесла Ангелина, прекрасно освоившая штопор после второго развода. — Какая разница?!

’’Арбатское» брызнуло на скатерть; дамы закурили; я принесла курицу и послала соседа за «еще», отстегивая ему на пиво. Потом заговорили о работе, шмотках, книгах и болезнях; потом Ангелина читала новые стихи — и это казалось почти трогательным — они были изящны; а в одиннадцать начали расходиться, а утром — поезд…

…Те три недели дались с трудом: я вернулась из Межграда совершенно разбитая, подавленная, но, несмотря ни на что — счастливая злополучным межградовским счастьем, обостряющим восприятие того, чем он, увы, не является.

— Как ты ТАМ? — выдохнула я в телефонную трубку.

— По-разному. Когда ты приехала?

— Полчаса назад; почему у тебя все время занято?!

…Сначала он хотел посидеть в кафе; хотя, наверное, не слишком — впрочем, и я… У меня всегда поджилки тряслись при этих встречах.

А таксист довез быстро. Квартира пахла чужим, и мы ощущали неловкость момента, как первоклассники.

— Сюда точно никто не придет?

У него тоже плыло перед глазами. Он был даже красив. А еще мне нравилось то, как он говорит. Ест. Сидит. Дышит.

— Пощади! — сказала я, улыбаясь и желая обратного.

Потом ехали до гостиницы.

Потом еще день — всего день, и — это ведь катастрофа какая-то!!

Я старалась быть веселой, но, не рассчитав необратимых процессов, вылившихся в вечерние всхлипы, к ночи не могла произнести даже его имени… Он сказал, что обязательно приедет… и почему-то открылась форточка; я помню тот ветер… 'СКОЛЬКО ЕЩЕ?

Увы, стихов я не писала!

Бумагомарательный дар слова, так облегчающий кашляющую ауру, отсутствовал. Душа жила без поэтической клизмы — иначе было бы в чем-то легче.

Зато я лежала на полу, раскинув руки, и пыталась прочитать белые буквы, замурованные в белом потолке, а затем переворачивалась на живот, стекая на ковер копной волос.

А еще… еще я заставляла свое тело подняться, чтобы не видеть телефонную трубку; мне хотелось обрезать провод, когда звонил не он, — или обрезать для того, чтобы не ждать. Полярность «здесь-там» походила на чувственно-пространственные метастазы. Он не мог — быть может, боялся — сюда; я же — почти хотела, но вряд ли могла, — к нему.

Нас познакомила когда-то его сестра. Его дочери маячило десять. Я думала, что свихнусь. В ожидании поезда.

И вот, экспресс наконец-то загудел. Я прищурилась, стараясь быстрее вычленить фигуру из общей массы. Фигура обозначилась не сразу, но, обозначившись, довольно быстро начала приближение.

Что могла ощущать я, кроме отсутствия асфальта?! Мы обнялись, как обнимаются, наверное, возвращающиеся с войны: я знаю войну двух душ, я смею судить.

Люди не имели никакого значения, а если и имели — то не в нашем измерении; исчезли и вокзал, и его дурацкий шум.

Мы стояли — между Небом и Землей — как ископаемые, обозначая собой центр Вселенной, пуп Земли; завидуйте, плюйтесь, усмехайтесь — мне все равно.