Коллекция нефункциональных мужчин. Предъявы - Наталья Рубанова

…Часто перед сном Хозяйка берет меня на руки и смотрит в глаза. Уж не знаю, что она там в них находит, но я-то в ее зрачках разбираюсь — и иногда до того мне жалко Хозяйку, даже залаять невозможно! Тогда я кладу ей на шею лапы и облизываю морду языком: Хозяйка улыбается и говорит, что я — самая замечательная. Она повторяет это почти каждый вечер в течение пары лет, и я вот думаю: вдруг, правда? Я — самая замечательная! А почему нет? Хозяйка врать не будет. Хозяйка ведь тоже — самая замечательная. Я пытаюсь объяснить ей это тоже уже очень давно, но она никак не может разобрать окончаний.

Хозяйка слушает «Pink Floyd» (мне тоже нравится, особенно «The Wall») и вяжет длинный тонкий шарф. Я не знаю, зачем она живет; не знаю, зачем живу я. Знаю только, что мы идем, легко обходя попадающихся на пути бультерьеров и других людей.

Когда болит душа — тогда не до язычества. Скажите, кому с «болеющей душой» было хотя бы какое-нибудь дело до язычества?..

В. Розанов

— Тушите свет! Подставляйте тазики! Ибо, как заметили древние, принцессы тоже какают! Подробности их стула, правда, изучены в гораздо меньшей степени, чем инкрустации трона…

— Перестань, — попросил Витька, и это было так похоже на шипение. — Хватит тебе!

Ну хватит так хватит — тогда и вообще довольно. Как он может смотреть эту пошлятину? Отвратительный вахтанговский спектакль «Принцесса Турандот» дошел до собственной середины, но, перетаптываясь с ноги на ногу, никак не хотел двигаться: пути назад оказались отрезаны, а вперед — неисповедимы. В точности, как у меня, да еще — верхи не могут, низы не хотят, или как это там? Какая разница! Последнее время я смотрю на мир глазами Белинского. «Критично?» — уточняет Витька, и я сползаю молча по спинке галерочного кресла.

— Журналистка! — обозвали они меня, завидуя. А я проглотила, как когда-то Сереженькино, и перешагнула через перхоть причесок неудачников, пропавших нафталином.

«Да, да, журналистка, и все у меня хорошо!» — вызывающе посмотрела я тогда на них, молча; но неудачники были проницательны и от них не укрылось, что с личным давно привет.

Мой не самый элементарный Сереженька разгадывал тайны элементарных частиц; я думаю, он нашел одну из них и почти счастлив. Почти… Я так и не поняла: относительное ли это понятие или абсолютное — как «любовь»: живая или мертвая?

Мертвых вообще любить легче: они молчат. Они уже идеализированы и, если уж не во всем прощены, то почти во всем. Они печально смотрят с фотографий, как бы укоряя: «Вот, ходите тут, спите, а нас — нет». Потом уже не укоряют, потому что фотографии прячутся куда подальше. Живых куда подальше не спрячешь: живых вообще любить труднее, к тому же они, в основном, разговорчивы. Они уже не идеализированы и, скрипя зубами, прощены. От такого скрипа могут проснуться ночью соседи.

От этих мыслей я стала похожей на мумию, восставшую из ада.

— Ты чего? — спохватился через какую-то порцию времени Витька, обратившись к части моего существа, обитавшей обреченно на стуле в очень замкнутом пространстве.

— Ничего. Я про это писать не буду, — пробурчала я, указывая на сцену.

— А как же шеф? — спросил Витька.

— А что — шеф? Шеф — дебил.

— Дебил, — согласился Витька. — Слушай, давай отсидим второе и смотаемся ко мне, хочешь? У меня дынная. «Кеглевич» (Витька знает, что мне нравится дынная «Кеглевич»).

Витька — журналист, фотограф и так далее по совместительству, но сегодня — телохранитель. Спать с Витькой — фотографом и журналистом по совместительству — мне почему-то не хочется, хотя вся редакция, кажется, ждет не дождется наших оргазмов. Я же чувствую себя нормально и без них. В смысле, с Витькой. Хотя начинать надо с того, что я уже давно себя не чувствую, а принадлежность к женской половине человечества ощущаю преимущественно в критические дни. А критические дни в редакции ежедневно — работаем мы так. В десять приходит Светка и, принимая вид секретарши, общается с телефоном. В десять ноль пять приходят Инна Аркадьевна с восклицаниями о чем-то далеком, хризантемном и не обязательно отцветшим, да Алиса в очередном свитере с ворохом вопросов и редакторских правок; в десять прибегает Витька, начинает что-то искать и вообще — создавать видимость; к половине одиннадцатого — я, попавшая в пробку (лифт, замок, понедельник), но шеф сидит злой с девяти тридцати и ему все не нравится.

— Материалы никуда не годятся, номер горит, работать не умеете, — не говорит, но подразумевает, как подразумевает редакция и наш с Витькой оргазм, но я на такие подвиги недееспособна и обсуждению не подлежу. А посему Витьке отвечаю так, обмахиваясь программкой на галерке театра Вахтангова: «Принцессы тоже какают», — и он в очередной раз больше не пристает, понимает. Он вообще понятливый — Витька, и симпатичный даже; не повезло Витьке со мной — в смысле оргазмов, а так — хорошо нам вдвоем, весело. Говорит он как-то:

— Ленк, ну ты бы хоть для здоровья. У тебя мальчик когда последний раз был?

А я ему:

— Не мальчик, но муж! С кем распрощалась я — вас не касается.

Он так жалостливо посмотрел, господи!

— Так ты… с мужем… что ли? — и дыхание затаил.

А я развелась год назад, но это, к слову, никакого значения не имеет, как и Витькина риторика, в воздухе повисшая.

Хотя, почему — не имеет? Очень даже имеет. Изучив любовь в университете по диагонали с вертикалью и даже решив задачку на периметр, я никак не могла вычислить ее (любви) изначальный объем, а особенно — совместить данную величину с институтом брака, чей диплом потеряла. Став по нелепым правилам нелепой игры чем-то вроде woman б. у., после развода я сама себя родила заново. Но самое смешное, что выходила-то за Сереженьку по любви, — по ней самой, тысячу раз классиками и прочими гугенотами описанной, но принцессой Турандот — обкаканной. И очень херово мне от этого было, честно-честно.

Ну и где ж ты, любовь моя, думаю? А Сереженька в это время элементарную частицу разгадать хочет; а на мне три статьи к «еще вчера», курица размороженная, синяя вся — в раковине, раковина течет, духи закончились, и Юлька в телефон что-то кроваворомансовое рыдает; так вот и жили.

Я сначала даже радовалась: ну, курица синяя, ну, подумаешь, раковина, наплевать, духи через зарплату куплю, Юльку успокоить тоже можно, главное, что вот он — Сереженька, сволочь — вот он, козел гиперинтеллектуальный — собственнопер-сонный; здесь, рядом, и ночью в затылок дышит, и я от этого дыхания размораживаюсь, как та самая курица, только что вот не синею… Сереженька мне чем мог помогал, только вот мог он мало.

А я его любила, как могла, — а как любить, когда не можешь?

— Счастливая! — завидовали мне неудачницы.

Я смеялась-смеялась, но о быт лодка все-таки разбилась.

Потому что быт боролся со мной, а я с ним. Потому что курица синяя, раковина течет и на соседскую плешь уже протекает. Потому что пять статей к «еще вчера» и пара интервью к «завтра», а утром — будильник; а утром Сереженька спит; для поиска элементарных частиц нужен здоровый сон, вкусная пища и большеглазая улыбающаяся жена, разбирающаяся с сантехниками и читающая Шекспира в оригинале. Хотя последнего я не умела, а с сантехниками мучалась.