Коллекция нефункциональных мужчин. Предъявы - Наталья Рубанова

Через полгода я шепнула любимому фразу Леннона о том, будто Джон «всегда знал, что за спиной каждого знаменитого идиота стоит великая женщина». Он оскорбился, спал две ночи на диванчике. Я рыдала втихушку в телефонную трубку: «Юль, ты понимаешь…»

Юлька понимала, но помочь ничем не могла, ибо пребывала в состоянии не менее херовом.

Но на третью ночь извинился, а утром у дивана ломалась ножка… Снова синела курица, пачкалась посуда, накапливались горы белья — сначала грязного, потом — неглаженного: я, кажется, худела, и цветом своим уже походила более на лежащую в раковине убитую птицу… Сереженька еле-еле выносил мусор и покупал хлеб; за элементарные частицы платили элементарно мало. Я бралась за любое «лево», но вторую-третью зиму ходила в чем-то совсем не новом; вечерами же мы рассаживались за столы — Сереженька в комнате к своему огромному компьютеру, я — на кухню к своему маленькому «буку». Засыпала в метро. Потом решили, что спать лучше отдельно; после трех лет кошмара, не обрастя посудой и потомством, мы развелись… В тот день шел дождь, и я взяла девичью фамилью. Сереженька, мое когда-то любимое и милое ничтожество, казался жалким как никогда:

— Ты слишком. Ты вся — слишком. Выпуклая. Красивая. Понимаешь? Жур-на-листка! — как-то завистливо процедил он сквозь зубы. — Иногда мне хотелось тебя убить.

— Ты не тянешь на роль Отелло, — рассмеялась я. — Тот малость темноват был.

Сереженька ссутулился, втянул шею в плечи и ничего не сказал.

Он был настолько сер, что даже захотелось его накормить… супом, что ли… Короче, дождь полный!

— А дальше? — спросил Витька.

— Дальше? — я налила себе еще дынной из бутылки с надписью «Кеглевич». — Дальше он вернулся, откуда пришел, — и, выпив, сразу налила еще: я ведь все-таки поехала к Витьке. После «Турандот».

— У тебя красивые колени, — сказал он без плавного подъезда.

— Я знаю, — сказала я.

— Странно. Всегда думал, что у тебя кто-то есть.

— У меня есть я, — и это было правдой.

— Я настолько тебя хочу, что боюсь, ничего не получится, — выпалил вдруг Витька, а я, слегка обалдевшая от дынной, как в самой-самой мыльной из всех опер, начала извергать слезы — большими ручьями в огромных количествах.

— Лен, ты что, Лен? Ты прости, если не хочешь, ничего не будет, я вообще могу к другу уйти ночевать, вот ключ… — он засуетился, а я смотрела сквозь все это безобразие и думала: «Какое счастье, что есть на свете Витька. И «Кеглевич».

А когда Витька совсем уж было собрался уходить из собственной квартиры, я сказала:

— Дурак ты, дурак, Суворин! — и почти по-взрослому поцеловала. — У меня и мужа-то никогда не было, это я все придумала, чтоб ты меня пожалел, а ты повелся, как маленький. Да разве я когда-нибудь кому-нибудь расскажу всю правду?

Витька патетично смотрел на меня, и внезапно я ощутила причастность свою к прекрасному полу: им оказался цветной паркет, очень красивый, где так легко изучать любовные ню, чем и занимались до нас язычники.

И что же вы думаете? С той самой ночи мы не расставались лет пятьдесят, пока не умерли в один день, честное слово, конец цитаты, продолжение следует, как может…

После этой демонстрации он спросил: «Какая это область переживаний?» Мастер засмеялся и сказал: «Это область необласти».

Из автобиографии Хань Шаня

Часть первая

Вячеслав Незнакомцев сидел за столом, подперев голову левой рукой, а правой водил по апельсину разогнутой ржавой скрепкой. Лариса Незнакомцева, парящая на самой высокой перекладине лестницы у книжного стеллажа, смахивала с его содержимого пыль до тех пор, пока не наткнулась на «Практику Дзэн». Лариса Незнакомцева поджала одну ногу, став похожей на цаплю, и, обращаясь непонятно к кому, прочитала: «Сбор дождевых капель с крыши дома даже в течение жизни не изменит уровня океана».

Она постояла так еще какое-то время, потом опустила ногу и вспомнила про Вячеслава Незнакомцева: тот продолжал водить разогнутой ржавой скрепкой по шершавому в своей оранжевости апельсину.

— Ты разве еще не уходишь? — Лариса Незнакомцева посмотрела на часы.

— Я есть хочу, — сказал Вячеслав Незнакомцев.

— Неужели ты думаешь, что я в состоянии посвятить свою жизнь твоему желудку? — искренне удивилась Лариса Незнакомцева.

Вячеслав Незнакомцев ничего не сказал, а только еще быстрее начал водить бывшим скреплением листов по невесть откуда вывезенному цитрусовому.

Когда Лариса Незнакомцева уронила дореволюционный том «Капитала» на пол, Вячеслав Незнакомцев все-таки сказал:

— А еще я хочу продолжения рода, — и положил ногу на ногу.

Зрачки Ларисы Незнакомцевой расширились, а тонкие, обманно фарфоровые ноздри слегка раздулись:

— Детей можно хотеть только издали, как цветы. Неужели ты думаешь, будто я детородная машина?

— А кто ты? — спросил Вячеслав Незнакомцев.

— Балерина, — смутилась Лариса Незнакомцева и дотронулась до кончика носа.

— Ты давно не танцуешь, ты только учишь, как надо.

— Не смей! — Лариса Незнакомцева запустила в сидящего за столом человека мужеского пола толстенной «Историей костюма», и, промахнувшись, попала в апельсин.

Вячеслав Незнакомцев нагнулся, чтобы поднять яркое, но тут же получил по затылку вторым томом «Истории».

Лариса Незнакомцева смотрела на Вячеслава Незнакомцева сверху вниз, смахивая злые капли:

— Ничтожество. Я всю жизнь прожила с ничтожеством. А теперь должна еще готовить и рожать! Ты идиот, Незнакомцев. Князю Мышкину, по крайней мере, привалило наследство. А ты? Ты — кто?

— Я — идиот, — согласился Вячеслав Незнакомцев и, взяв с собой апельсин, вышел из комнаты.

Лариса Незнакомцева перечитала еще раз о сборе дождевых капель и вздохнула: «Ла-ла-ла».

Ла-ла-ла… Да и как еще можно вздохнуть по-другому?

Через два часа Лариса уже стояла у станка, бесцельно уставившись в маленькую точку белой краски на зеркале.

Девочки — легко и не очень — расплывались в шпагатах и пахли потом после фуэте. Лариса тянула кому-то носок, а выпрямляя спину «надежде русского балета», вспоминала почему-то свое хореографическое: последнее время это случалось чаще допустимого рамками инстинкта самосохранения.

Темная общажная комната; утро. Из окна дует. Она быстро одевается, пьет пустой чай, взвешивается и будит Вальку.

Валька с полустоном: «Есть хочу», — еще не открывает глаза, но когда через минуту встает на весы, приходит в ужас: лишние сто тридцать граммов!

Они несутся на характерный, потом на классический, а после сидят за партами, пытаясь въехать в негуманные химические формулы.