Богиня маленьких побед - Янник Гранек

Энн напряглась:

– Мне наплевать на то, красива я или нет. Обольстить мужчину – с этим у меня проблем никогда не было. Меня беспокоит лишь то, что в этой жизни я только то и делаю, что кого-то обольщаю.

– А вам хотелось бы от этого отказаться? Но почему, великие боги?

– А вы? От чего отказались вы?

От грубого прикосновения гребня Энн стало неприятно, и она скривилась от боли.

– Mein Gott! Нет! Когда вас рожали, вы ни за что не желали покидать материнскую утробу, и тогда вас пришлось тащить щипцами! Я чувствую, что ваш мозг отправляется на прогулку в поисках аварийного выхода.

Пожилая дама затронула Энн за живое. Молодая женщина добровольно решила страдать. Адель этого не понять, она принадлежала к другому поколению: Энн просто отказывалась от такого архаичного принуждения, как кокетство. Она никогда не разделяла интереса своих немногочисленных подруг к разглядыванию витрин и не понимала истерии, которая охватывала их перед вечеринками, усматривая в этом воскрешение существовавшего в каменном веке разделения на мальчиков-охотников, ныне гоняющих мяч, и девочек, которые раньше промышляли сбором плодов и ягод, а теперь сдирают с плечиков одежду. От ее теории Лео хохотал до упаду. По его словам, Энн презрительно относилась к показной любовной пышности по той простой причине, что ей не хватало смелости смириться с собственной крохотной грудью. Склонность прятаться в монашеском наряде свидетельствовала о типичном страхе перед фаллосом и чрезмерно раздутом эго. В этом плане он приветствовал почти полное отсутствие усилий с ее стороны, потому как в любом случае предпочел бы видеть ее обнаженной. В благодарность она швырнула этому доморощенному психоаналитику в голову словарь, еще раз доказав, что ее мозг, который больше подошел бы не человеку, а земноводному, не отказался от примитивных моделей поведения. Даже мужчины, которых она, помимо своей воли, привлекала, стремились в первую же ночь ее связать. Проклятие мадонны. Она прекрасно осознавала эту власть. И не отваживалась требовать большего.

– Я очень надоедливый человек.

– Если бы это было так, я не стала бы тратить на вас свое время. Что еще? Отвечайте, не задумываясь.

– Мне нравилось писать сочинения. – Гребень заскользил медленнее – самую малость. – Это не так интересно. В один прекрасный день мать прочитала мой дневник. А потом долго смеялась.

– Гений разрушения семьи не знает пределов.

– Благодарю вас, доктор, если бы не вы, мне бы об этом ни в жизнь не догадаться.

Адель погладила ее по щеке, и молодую женщину затопила волна невероятной нежности, далеко выходящей за рамки сострадания.

– Об этом мне рассказал муж. А жизнь потом подтвердила. Система не в состоянии понять саму себя. И заниматься анализом тоже очень трудно. Увидеть себя можно исключительно глазами других.

– Соглашаться с их суждениями и подчиняться им? Это на вас не похоже.

– Порой косые лучи светят ярче прямых. По всей видимости, не мне открывать вам глаза, но я начинаю вас потихоньку познавать. Вы часто сострадаете другим, склонны к наблюдениям и обожаете слова.

– Чтобы сделать карьеру, этого еще недостаточно.

– Я имею в виду наслаждение жизнью. Вам нужно понять, в чем кроется ваша радость, Энн!

– А в чем кроется ваша, Адель?

Пожилая дама бросила гребень на кровать:

– В том, чтобы расчесывать волосы. Ну все, на сегодня хватит, у меня слишком болят руки!

– Он все еще здесь!

– Гости скоро будут, Курт. Зажги свет! Мне нужно накрыть на стол.

– Взгляни сама.

Я в раздражении подошла к окну, за которым прятался муж.

– Осторожно, Адель. Он тебя увидит.

Я вгляделась в спокойную улицу. В этот влажный, пасмурный ноябрьский день Александер-стрит будто оцепенела. Я увидела одинокую фигурку, неспешно шагавшую по тротуару: человек вышел прогуляться и полностью погрузился в свои мысли.

– Я уже видел этого человека. Сегодня утром, когда шел в Институт. А теперь узнал его по шляпе.

– Принстон, Курт, городок крохотный. Поэтому здесь вполне нормально то и дело встречать одних и тех же людей.

– Он следит за мной!

– Закрой ты эти проклятые окна! В комнате стоит лютый холод, и твои гости замерзнут.

Курт кутался в плотный шерстяной свитер, связанный моими стараниями.

– В этой квартире стоит странный запах.

– Слушай, не начинай! Я ее целый день проветривала. Окурила все шалфеем. Основательно убралась. Сделать что-то еще не в моих силах.

– Я чувствую запах бывших жильцов.

– Ты чересчур чувствителен. Займи себя чем-нибудь хотя бы раз в жизни. Расставь тарелки и закрой окна!

Я ушла хлопотать на кухню. Несмотря на исходивший от плиты жар, меня пробирала дрожь. Я постоянно жила при открытых окнах и не вынимала рук из стиральной машины. День ото дня. Курт всегда отличался болезненным восприятием ароматов, в том числе и запаха тела. После нашего переезда в Принстон эта чрезмерная восприимчивость превратилась в навязчивую идею. Перед тем как лечь с ним в постель, мне каждый раз нужно было тщательно вымыться. Пот, слишком резкие духи или мое дыхание, по утрам не очень свежее, вызывали у него отвращение. С наступлением месячных он бежал от меня, как от чумы. Конечно же, Курт ничего такого мне не говорил. Как он мог затронуть подобный вопрос? В то же время мне каждый день приходилось вести учет температуры его тела и осматривать состав испражнений. Моя собственная внутренняя механика его никоим образом не интересовала. Каждое утро я сортировала белье, которое нужно было постирать. Одну за другой нюхала его вещи, пытаясь не столько обнаружить в них пагубный женский след, сколько вдохнуть в отсутствие мужа его аромат. Но Курт не потел. Его кожа почти не источала запаха, а одежда никогда не пачкалась.

Когда я вернулась в гостиную, он по-прежнему таился за окном и внимательно вглядывался в улицу.

– Курт, черт бы тебя побрал! Стол!

– Не ругайся, Адель. И перестань беспокоиться из-за ерунды. Нынешний ужин – не торжественный прием.

Стоя за спиной Курта, я показала ему язык. Затем накрыла стол и внимательно его оглядела: ни серебра, ни тонкого фарфора. Престарелая невеста не имела права на приличное приданое.