Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский

Максим Соколов был интеллектуалом и либеральным консерватором. Он культивировал образ эрудированного скептика, индивидуалиста, целиком принадлежавшего досоветской эпохе. Это проявлялось во всем – от текстов до внешности. Создавалось ощущение, будто он проспал последние семьдесят лет советской истории или будто машина времени перебросила его через все эти годы в день сегодняшний, и вот теперь он пытается осмыслить происходящее в современной России, глядя на нее через монокль XIX века. Каждый номер начинался с его колонки под рубрикой “Логика недели” (позднее переименованная в “Что было на неделе”). В отличие от обозревателей “Московских новостей”, которые всегда занимали какую-нибудь позицию и излагали собственную точку зрения, Соколов оставался совершенно беспристрастным и отстраненным от темы своего рассказа. Если он и занимал какую-то позицию, то только позицию умудренного наблюдателя, который смотрит на текущие дела и главных действующих лиц с исторической высоты. Политические события он описывал, сверяясь с церковным календарем, и употреблял по отношению к ним неуместные слова, которые звучали комично и нелепо. Его колонки были пересыпаны речевыми оборотами XIX века, латинскими изречениями, цитатами и аллюзиями на литературные произведения.

Основная целевая аудитория “Коммерсанта” – то есть зарождавшийся класс бизнесменов – была более искушена в блатном жаргоне, нежели в соколовской латыни. Однако то, что колонки по большей части оставались недоступными для понимания широкого читателя, было на самом деле частью продуманной стратегии журналиста. Эта непонятность порождала чувство исключительности, эксклюзивности и принадлежности к избранному кругу нуворишей. Колонки Соколова одинаково трудно представить и в какой-нибудь западной, и в советской газете, но они тем не менее идеально вписывались в концепцию “Коммерсанта”. Его литературный “монокль” был таким же обманом, как и солидное прошлое самой газеты.

“Коммерсантъ” отражал противоречивость переходного периода 1991 года. С одной стороны, как продукт революционного времени он отрицал недавнее прошлое. С другой – избегал революционной эстетики, главным образом потому, что, как написал десять лет спустя сам Максим Соколов, “революция – это такое время, когда люди говорят и пишут немыслимое количество пошлостей”[189]. У “Коммерсанта” в освещении августовского путча 1991 года не было ни капли революционного пафоса. Если “Московские новости” вышли после провала путча под шапкой “Будем жить!”, то “Коммерсантъ” вышел под заголовком “Слава богу, перестройка закончилась”.

Передовицу Соколова предваряла частушка:

“Два последних дня в Москве стали днями похорон: идиотский режим умер идиотским образом… Путч оказался дурацким, потому что народ перестал быть дураком”, – подытоживал свои впечатления Соколов[190]. Неделю спустя в разделе “Рынки и биржи” “Коммерсантъ” писал: “Переворот, учиненный группой лиц 19 августа, был настолько скоротечным, что никак не повлиял на биржевые цены, которые были продиктованы поручениями товаровладельцев, давших брокерам указания о ценах задолго до 19 августа”[191].

Крах Советского Союза не сопровождался культурным всплеском, вроде того, что случился при его рождении в 1917 году. Энергия 1910-х – 1920-х годов была связана с великой утопией, ощущением конца старого света и приближающегося царства правды и справедливости. Август 1991-го, напротив, покончил и с утопией, и с идеологией. Как флегматично написал Соколов, все, чего ему хотелось после трех дней, проведенных в Белом доме, – это “вымыться и отоспаться”. Выражаясь словами Чудаковой, что может получиться при таком полном отсутствии пафоса?

В отсутствие нового проекта, ясной цели и представления о будущем Россия занялась поисками мифического прошлого. После распада СССР и в Кремле, и в СМИ к власти пришли люди, которые принялись изображать не революционеров, а хранителей и приверженцев тех традиций, что существовали в досоветские времена. Инаугурация Ельцина в качестве первого в истории президента России, сколь это ни было абсурдно, преподносилась как церемония, выдержанная “в духе давней исторической традиции”.

Александр Тимофеевский – молодой эссеист и литератор, точно улавливавший вкусы и настроения поколения тридцатилетних, – восхищался консерватизмом “Коммерсанта”, его взвешенным и размеренным тоном, его чувством солидности: “как в старой толстой британской газете, обстоятельность тона здесь подразумевает вековую стабильность жизни, размеренной и отлаженной, расчерченной на столетия”. Когда читаешь статьи с загадочными иностранными словами – например, “лизинг”, “клиринг” или “биржи”, то “возникает иллюзия не просто общего тона, а чего-то бесконечно большего – другой жизни, которую двести лет поливали и стригли”[192].

То, что эта жизнь была вымыслом, его не смущало. В “Коммерсанте”, писал он, “разворачивалась «другая жизнь», пленительная и вожделенная. Исходя из этого, не имеет никакого значения распространенный упрек «Коммерсанту», что он, мол, много врет. Неважно, если и так – важно, что врет уверенно и красиво”. После выхода этой статьи в декабре 1991-го Владимир Яковлев предложил Тимофеевскому стать его личным штатным критиком. Та статья Тимофеевского называлась “Пузыри земли”, и эпиграфом к ней служили строки из “Макбета”: “Земля, как и вода, содержит газы. И это были пузыри земли…”[193]. У Шекспира эти слова относятся к ведьмам, чья притягательность так же коварна и обманчива, как их наружность. Эти же слова можно было отнести и к “Коммерсанту”, и к самому Тимофеевскому.

“Декабрьская Москва 1991 года – одно из самых тяжелых моих воспоминаний. Мрачные, даже без привычных склок и скандалов, очереди. Девственно пустые магазины. Женщины, мечущиеся в поисках хоть каких-нибудь продуктов. На безлюдном Тишинском рынке долларовые цены. Среднемесячная зарплата – 7 долларов в месяц. Всеобщее ожидание катастрофы”[194]. Так запомнился Егору Гайдару месяц, когда перестал существовать Советский Союз, а сам он взял на себя кризисное руководство российской экономикой и ответственность за нее.

2 января 1992 года Гайдар отменил государственное регулирование цен на большинство продуктов, что привело к трехкратному росту цен на продовольствие. Либерализация не столько вызвала, сколько проявила инфляцию, которую ранее скрывал дефицит и которая теперь разом “съела” номинальные сбережения людей. Уничтожение обесценившихся рублевых сбережений было единственным способом снова заставить деньги “работать”. Через несколько недель Гайдар отменил мешавшие импорту торговые барьеры и издал указ о свободе торговли, что позволило людям продавать что угодно и где угодно.