Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский

Михаил Горбачев и круг его соратников по перестройке стали одновременно и победителями, и главными жертвами путча. Физически Горбачев не пострадал, но как политик закончился. По выражению Лациса, “мы потерпели победу”[171]. Если до путча и теплилась хотя бы слабая надежда сохранить Союз, то после от нее не осталось и следа. “После событий 19–21 августа гибель империи стала не просто неизбежной, она произошла”, – написал Егор Гайдар[172]. Горбачев осознал это не сразу. Приземлившись в Москве после трех дней, проведенных в изоляции в Форосе, он не понял, что вернулся в другую страну и в другом качестве. Он повел себя как генеральный секретарь, а не как популярный политик. Вместо того чтобы прямо из аэропорта поехать в центр города и присоединиться к людям, оседлав таким образом революционную волну, Горбачев отправился домой. На следующий день он обратился к народу с экранов телевизоров. Горбачев, за спиной которого по-прежнему висел красный советский флаг, говорил по бумажке, сбивался и казался дезориентированным из-за событий, происшедших в стране за время его отсутствия. Вечером того же дня он созвал пресс-конференцию, на которой, отдав должное Ельцину и Верховному Совету РСФСР, подтвердил свою верность “социалистической идее и курсу «обновления» партии”. Журналисты были буквально ошарашены его непониманием ситуации. “Это была ваша худшая пресс-конференция, – сказал Яковлев Горбачеву после его выступления. – Партия мертва, неужели вы не видите? Это все равно что предлагать привести в чувство покойника!”[173].

Еще день спустя Горбачев пришел на заседание Верховного Совета РСФСР. Вместо красного советского флага на сцене был установлен российский триколор. Когда Горбачев вошел в зал, депутаты встали и зааплодировали, но это приветствие было адресовано не ему, а Ельцину, шедшему рядом и использовавшему каждую возможность публично унизить президента СССР. После того как он заставил Горбачева вслух прочитать имена им же назначенных министров, поддержавших путч, Ельцин, проигнорировав протесты Горбачева, публично подписал указ, приостанавливающий деятельность коммунистической партии. Ельцин откровенно сводил счеты. Это была его личная месть за унижение, которому Горбачев подверг его несколькими годами ранее. Горбачев казался раздавленным и вызывал сочувствие. Ельцин же глядел победителем и своей безжалостной победоносностью вызывал неприязнь. 24 августа 1991 года Горбачев сложил с себя полномочия генерального секретаря КПСС.

В тот день “Московские новости” вышли под заголовком “Будем жить!”. Правда, вскоре ощущение победы сменилось тревогой. Главный вопрос заключался не в том, выживет ли страна, а в том, как она будет теперь жить. Возможно, унижение Горбачева и принесло Ельцину некоторое удовлетворение, но оно не решало ни одного из основных вопросов, важнейшим из которых был: “Что дальше?”. После трех безумных и героических дней эмоциональный спад был неизбежен. Однако в этом спаде крылось нечто большее, чем усталость. Провал путча не стал идеологическим водоразделом; несмотря на все революционные образы, включая Ельцина на танке, это событие не праздновали как рождение новой страны, а отмечали как развал старой.

Многие, если не большинство, верили, что стоит только избавиться от власти коммунистов, как Россия превратится в “нормальную” страну, станет частью цивилизованного мира. Вера эта во многом держалась на верховенстве идеологии – как будто отстранение коммунистов от власти могло восстановить разрушенную за 70 лет капиталистическую экономику, устранить коррупцию и создать независимые политические институты. Никто не предупреждал сотни тысяч людей, которые в конце 1980-х выходили на демонстрации и уличные митинги во имя суверенитета и демократии, о том, что крах советской империи будет сопровождаться затяжным экономическим спадом и, для многих, обнищанием. Ни Горбачев, ни первый президент России Ельцин не имели ни четкого плана действий, ни даже представления о том, что за страна придет на смену Советскому Союзу.

Советская интеллигенция, поддержавшая перестройку, оказалась неподготовленной к ее последствиям, главным из которых было самоустранение государства, эту интеллигенцию вскормившего. Все так долго поднимали тосты “За успех нашего безнадежного дела!”, что не задумывались о том, что делать, когда и если это дело победит. Лишившись своего главного оппонента (и одновременно кормильца) в лице государства, интеллигенция как класс утратила ощущение своего предназначения и своей цели. Кто-то решил уехать, кто-то принялся оплакивать прошлое, кто-то стал энергично зарабатывать деньги.

Вместе с вакуумом власти обнаружился и вакуум идей. Спустя неделю после путча Александр Кабаков писал в “Московских новостях”: “Сказки заканчиваются свадьбой или революцией, жизнь с этого только начинается. Кончился коммунизм в нашей стране… Казалось бы, только и радоваться, дожить до такого и не мечтал. Но радости нет. Вместо этого – все сильнее тревога. Потому что нельзя радоваться концу, за которым не следует начало. А начало пока видно очень смутно. Пока все идут похороны”. Кабаков назвал свою статью “Тень на пиру”[174].

Мотив тени, призрака возникал не у одного Кабакова. Примерно тогда же замечательный ученый и философ Сергей Аверинцев написал эссе, которое вышло в “Литературной газете”. Эссе называлось “Да оградит Бог нас от призраков” и больше напоминало проповедь, чем публицистическую статью. “Похоже, что мы вступили в эпоху политиков, когда самый благородный, искренний, нравственно безупречный дилетантизм делается несколько неадекватным, а потому опасным, – писал он. – Это не означает, что моральные проблемы и моральные примеры теряют релевантность, Боже избави! Но пора наступает более прозаическая, неизбежно, оправданно прозаическая, когда голос в политике будет иметь тот, кто имеет предложить не эмоциональные оценки, не «идейные» и «беспочвенные» суждения на предельной ступени абстракции, – а предметные решения для предметных проблем”[175]. Новой эпохе требуется Аристотель, а не Платон, утверждал Аверинцев. Беда только в том, что Аристотели встречаются нечасто.

Проповедь Аверинцева, помимо прочего, заключала предостережение тому поколению, которое собиралось сменить советскую интеллигенцию и было уверено, что знает “предметные решения для предметных проблем”. “Нужно ясно различать веру в свою правоту, без которой спора нет, и веру в свое превосходство”, – писал он и приводил в пример фарисеев.

По словам Аверинцева, “больше вины всегда на младших, ибо старшие немощны. Молодым быть, как известно, нелегко, но старым – все-таки труднее. И мне не хотелось бы, чтобы праведный гнев против уходящего тоталитаризма эксплуатировался вступающими в жизнь поколениями как предлог не исполнять заповеди Божией «Почитай отца твоего и матерь твою, чтобы продлились дни твои на земле»”. Прежде всего, продолжал он, не нужно искажать действительность. Смотреть в прошлое – одно дело, но изобретать его заново – совсем другое. “Христос велит человеку вернуться из воображаемого места – в реальное, от воображаемого себя – к реальному. Из любого, самого постыдного, самого непотребного реального места можно начать путь возвращения к Богу; из воображаемого – нельзя, ибо нас там – нет. И то воображаемое «я», которое находится в воображаемом месте, не может идти к Богу”, – заключал Аверинцев[176]. Как станет ясно из дальнейшего, слова Аверинцева не были ни услышаны, ни востребованы.