Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский

“Коммерсантъ” стал антиподом “Московских новостей”, реакцией на них. Он отвергал их гражданский пафос, возвышенный слог, манеру говорить о Правде (с заглавными буквами, подчеркиванием и восклицательными знаками), их рассуждения о призвании и долге, их политическую позицию. “То, что мы делали, было антижурналистикой с точки зрения людей отцовского круга. Они занимались журналистикой мнений. Мы же занимались журналистикой фактов”, – говорил сам Владимир[183]. Лишь немногие из сотрудников “Коммерсанта” были журналистами советской выучки. В основном там работали просто умные молодые люди, которые до этого ни разу в жизни не писали газетных статей.

Это была буржуазная газета, не рассчитанная на одержимую политикой интеллигенцию, которая читала бы ее на уличных щитах, как она читала “Московские новости”. “Коммерсантъ” создавался как газета для серьезных людей, всерьез занимающихся бизнесом. Изучать ее нужно было в комфортной домашней обстановке, за завтраком, с чашкой кофе и стаканом апельсинового сока на столе. Однако, несмотря на то, что “Коммерсантъ” утверждался в качестве газеты новых времен, вопросы о прошлом занимали его не меньше, чем занимали они издания предыдущего поколения, от которых “Коммерсантъ” намеренно отворачивался.

Егор отматывал хронологию событий обратно к 1968-му году, а потом – еще дальше, к эпохе ленинского НЭПа, чтобы определить, в какой момент страна свернула не туда. Он обращался к истокам большевистской революции, а его сын отматывал ленту еще дальше – к началу века, когда нарождавшийся класс коммерсантов и предпринимателей стремительно набирал общественный вес, обретая культурную и гражданскую значимость. Егор когда-то позаимствовал название своего журнала “Журналист” у одноименного издания 1920-х годов, Владимир взял название “Коммерсантъ” из начала 1900-х.

Первый пробный номер газеты вышел с манифестом:

Дореволюционный “Коммерсантъ” едва ли можно было назвать заметным изданием. Он возник в 1908 году, на волне русского капитализма, как “Московский коммерческий указатель”. Содержал ее Н. Г. Лео, владелец магазина патефонов и патефонных пластинок. Газета успеха не имела и через месяц закрылась. Год спустя ее купил бумажный фабрикант и издатель порнографических брошюр Г. А. Блюменберг. 25 октября 1917 года “Коммерсантъ” поместил на первую полосу интервью с сотрудником министерства внутренних дел А. М. Никитиным, который уверенно утверждал, что у большевиков нет никаких шансов взять власть, а “всякие авантюры встретят в настоящее время гораздо более сильный отпор, чем раньше”. На следующий день большевики захватили власть в стране, и “Коммерсантъ” решил больше не выходить.

Однако важен был сам факт, что когда-то в прошлом существовала газета с таким названием и с дореволюционным твердым знаком на конце, а уж что это была за газета – не столь и важно. Владимир Яковлев не собирался воскрешать старый “Коммерсантъ”: он заново изобретал и прошлое, и исторический опыт, чтобы снабдить российский капитализм биографией.

Шапка газеты гласила: “Издается с 1909 года. С 1917 по 1990 год не выходила по не зависящим от редакции обстоятельствам”. “Коммерсантъ”, обозначая свою позицию, как бы изымал советский период из круга зрения и интересов читателя, списывал его за ненадобностью. Если “Коммерсантъ” не выходил в эти годы, то их как бы и не было. “Мы толком не знали историю страны. Мы воспринимали весь советский период как одну темную полосу, и нам захотелось устранить разрыв, восстановить связь с нормальной эпохой здравого смысла”, – объяснял Владимир Яковлев[185].

Хотя “Коммерсантъ” и боролся с советской идеологией, его отказ от любой советской культуры – диссидентской или официальной – носил глубоко идеологический характер. Все, мало-мальски тронутое советской эстетикой, отвергалось независимо от его содержания или художественных достоинств. “Сыновья” отторгали целый культурный слой, содержавший, среди прочего, “антитела”, выработанные культурой против национализма и тоталитаризма. Своим отказом от советского наследия они невольно подрывали иммунитет страны к этой заразе и облегчали возвращение в обиход символов советской имперской государственности, происшедшее десятилетие спустя.

Читатели и авторы “Коммерсанта” относились к советской цивилизации не как к предмету изучения и рефлексии, а как к материалу для постмодернистской игры и стеба, как к источнику каламбуров и карикатур. Осмыслять и изучать не было ни времени, ни желания. Письменный советский язык давно утратил всякую связь с литературой, поэтому он становился объектом бесконечных игр. У посткоммунистической России не было собственного серьезного языка для описания исторического слома. Слова “правда”, “долг” и “ответственность” девальвировались; вместе со словами девальвировались понятия, за ними стоящие. “Этими словами советская власть бравировала в лозунгах, пока сама убивала и растлевала людей. Для нас они стали бранными словами”, – говорил Владимир Яковлев[186].

В 1990 году – одновременно с началом выхода “Коммерсанта” – историк литературы Мариэтта Чудакова записала в своем дневнике: “Наш народ разве ждет от себя «нового слова»? Нет, не ждет ничего. И что может получиться при таком полном отсутствии пафоса?”[187]. Можно было бы вспомнить Маяковского. “Улица корчится безъязыкая//Ей нечем кричать и разговаривать”. Но Маяковского, кажется, тоже вычеркнули. Стеб стал фирменным стилем для заголовков “Коммерсанта”: “Моссовет велел мясу дешеветь. Мясо не хочет”; “Гомосексуалисты сводят концы с концами”; “Социализм с человеческим концом”. Стеб отменял ложный пафос перестроечной эпохи, но новых идей не рождал. Остроумие скрывало вакуум новых идей и смыслов.

При этом с первых своих выпусков “Коммерсантъ” заявил о себе как о газете нового типа, которая не просто иначе описывает реальность, но и стремится формировать ее. Для этого ей требовался новый язык. Человеком, который взялся за вырабатывание нового языка в “Коммерсанте”, стал Максим Соколов, главный политический обозреватель газеты. “В прессе, условно говоря, начала 1990-го года в общем наблюдаются две тональности. Либо тональность революционная: на бой, на бой; либо тональность пророческая – то есть в том духе, что человек говорит так, как будто он находится на проводе с мировым духом, и этот мировой дух ему говорит, как все называется, как все будет”[188]. Соколов ввел третий канон письма – отстраненный, ироничный, стилизованный под газетный очерк конца века предшествующего.