Моя шокирующая жизнь - Эльза Скиапарелли

«Вот, – сказал мне мой американский адвокат, похожий на подросшего, вылощенного купидона, – подпишите, пожалуйста, вот это».

У стойки таможни он продвигался ко мне сквозь группу людей, моих близких, друзей и журналистов и протягивал мне стопку бумаг. «Но что это такое?» – нетерпеливо поинтересовалась я. Меня часто раздражают мои адвокаты, даже когда они необходимы и очаровательны. Но на этот раз я и вправду рассердилась, так хотелось скорее поговорить с дорогими мне людьми, которые жадно ожидали новостей. Со времени приземления самолета прошло уже несколько часов, потом схватка с армией фотографов, и вот теперь мне приходится ждать здесь. Американская привычка пропускать иностранцев в последнюю очередь при оформлении формальностей при въезде, вызывать их в алфавитном порядке особенно утомительна для тех, чья фамилия начинается с буквы «С», как у меня. Я всегда остаюсь одной из последних, и это выводит меня из терпения и заставляет чувствовать себя ущемленной. «Это документы о вашем гражданстве, – объяснил мне адвокат. – Я сделал все необходимое, и все произойдет очень быстро». Ошарашенная, не понимая толком, что он хочет сказать, я смотрела на него.

Зачем еще раз менять гражданство? Я стала француженкой, так почему мой выбор вчера был хорош, а сегодня стал неподходящим? Конечно, многочисленные обезумевшие беженцы отчаянно борются, чтобы получить такие документы, – непросто стать американцем… Но в момент, когда Франция повержена, это для меня получило некий привкус предательства.

«Спрячьте ваши документы в свой сейф! – сказала я адвокату. – Вы выбрали неподходящий момент», – и повернулась, чтобы обнять Гого и Берри, зятя.

Когда у тебя единственный ребенок и ты посвятила ему бо́льшую часть жизни и своей нежности, испытываешь к нему огромную привязанность, потому что у него нет отца, а это как раз мой случай, бедный молодой человек, который его у тебя забирает, наполняет свое сердце новой любовью и новой жизненной целью, оказывается в весьма сложном и деликатном положении и его можно с полным правом пожалеть. Берри немедленно проявил все свое обаяние, чтобы победить мое естественное недоверие. Тем не менее понадобилось несколько лет, чтобы однажды, когда мы выпили по бокалу вина, я ему призналась: «Естественно, вначале я для вас была крепким орешком, согласна. А теперь, Берри, я должна признать, что ваш брак делает меня счастливой и я вас полюбила как сына». И верно, между нами родилась настоящая дружба, и во время легких разногласий, неизбежно возникающих в семье, я всегда принимала его сторону.

Первые недели в Нью-Йорке оказались для меня изнуряющими и не оставляли мне ни минуты, чтобы чувствовать или размышлять. Повсюду меня расспрашивали с сожалением и в то же время с любопытством. И все время возникал один и тот же вопрос, на который я не могла ответить: «Как вы смогли уехать?» Но Нью-Йорк больше не был тем Нью-Йорком, той Америкой, особенно те места, где я часто бывала. Город наводнили люди из всех стран мира, всех категорий, которые по каким-то причинам покинули свои дома и бросили все – из страха или потому, что война им мешала. Кому-то удалось многое сохранить, кто-то работал, чтобы прожить, а некоторые не стыдились своего богатства.

Тем, кто приехал из Франции, где, несмотря на различные политические мнения, был единственный враг – бош, понять, что Америка разделена по меньшей мере на два лагеря, было трудно, и это сбивало с толку. Как будто вы вернулись в эпоху Возрождения, во времена вражды во Флоренции между гвельфами и гибеллинами, которая поднимала одни семьи против других, делая их врагами, разжигала сердца и речи. Родственная ненависть безжалостно воздвигала стену между людьми одной и той же проигравшей партии. Так и Нью-Йорк стал преддверием подозрений неизвестно в чем. Одна известная журналистка, так называемый друг Франции, пользовалась гостеприимством Америки и почестями, опубликовала статью, где назвала Францию «всемирным борделем».

По этой причине ей удалось заполучить после войны орден Почетного легиона[130]. В течение долгого времени она носила не только планку, но и сам орден. На одном банкете я заметила, что мой сосед не носит больше орден Почетного легиона, данный ему из вежливости и в знак благодарности, и не могла удержаться от слов: «Вам чего-то не хватает», – взяла лепесток розы и положила на отворот его пиджака. Впоследствии он вернулся во Францию, чтобы купить модели, но не зашел в мой офис. Таково было состояние умов некоторых американцев, отравленных снобизмом или ложной информацией.

На торжественном вечере в одном из самых элегантных клубов Нью-Йорка Картье предложил для продажи на аукционе, проводившемся в пользу французских детей, прекрасную бриллиантовую брошь. Меня попросили провести торги.

Зал наполнила толпа богатых людей разных национальностей. Однако, когда я начала торги, воцарилась полная тишина.

«Что ж, господа, кто-нибудь начнет?» Полное безразличие так и не было бы нарушено, если бы не раздался голос: «Тысяча долларов!» Это был один англичанин. Несмотря на общую враждебность, все зашевелились, стали раздаваться другие голоса, и вскоре торги достигли довольно высокой цены. Но на улице перед клубом собрались неизвестные, без сомнения подкупленные, готовые забросать тухлыми яйцами или помидорами всех, кто пытался собрать средства для пропитания детей – преступное намерение!

В этой связи не следует забывать, что французы отличаются от всех других наций. Американцы и англичане хвалятся своей национальностью, французы же на нее ворчат, критикуют своих соотечественников и страну, которую обожают. Свобода слова, которой они пользуются, вызывает одновременно и хорошие и плачевные результаты, ею пользуются спонтанно, что приводит иногда к замечательным результатам, но часто – к недопустимым. Как бы то ни было, атмосфера в Америке меня потрясла. После такого эмоционального напряжения мне требовался покой, чтобы снова найти себя, войти в свой образ жизни. Я сняла маленький затерянный домик в большом имении на Лонг-Айленде и стала жить там одна. Иногда меня навещали дети, но чаще всего я пребывала в одиночестве – лучшее лекарство от грусти. Но кто может определить этот вид грусти? Ледяная грусть без имени растекается в груди, как свинец, умерщвляет тело и рождает чувство, что ты навсегда стала бесполезной.

Я купалась, ловила мидии к обеду, варила креветок, по ночам гуляла в лесу, в этом пылающем осеннем американском лесу. Лежа плашмя на голой земле, я старалась найти силы и смелость и молилась, чтобы мне подсказали, какую линию поведения принять. Меня мучила совесть, она не мешает действовать и ошибаться, но заставляет сожалеть о содеянном, мешает оценить результаты. Точно так же, как по старому итальянскому обычаю на поверхность вина наливают слой масла, чтобы предохранить его от пробки и воздуха, я забилась в раковину и поняла, что мне надо делать и как действовать. Мои компаньоны по парфюмерному делу, видя меня столь встревоженной, предложили мне деловую поездку в Южную Америку, чтобы изменить состояние духа. И вот я спешно… села в самолет – всегда в самолет – и отправилась в путешествие. Я посетила Панаму, которая мне показалась международным базаром; Мехико, где ничто не кажется тем, что оно есть, где смешались испанцы с ацтеками, как на рынке. Самое комическое зрелище, которое я наблюдала в Мексике, случилось во время боя быков: вдруг пошел дождь. Это был не простой ливень: небо разверзлось водяными смерчами, лившимися как Ниагарский водопад. Мы находились в крытой ложе, и все равно воды было по колено. Ну а зрители на открытых трибунах принялись срывать с себя одежду и класть ее на головы, чтобы защититься от дождя, и коррида продолжалась перед публикой, чей вид напоминал рекламу нижнего белья.