Двое на краю света - Татьяна Алюшина

– Краснин, – внимательно вглядываясь в его лицо, спросила я, – ты хотел бы на мне жениться?

Лицо у него сделалось напряженным, а взгляд несколько жестким, желваки пару раз прошлись по скулам. Помолчал, рассматривая меня, думала, сейчас скажет что-то жесткое, но нет, он свои эмоции умел контролировать.

– Я уже объяснял тебе как-то, Павла, причины, по которым не женюсь, да и не собираюсь.

– Ну а если предположить, что меня эти причины нисколько не пугают? – И, увидев, что он собирается что-то возразить, быстро, с нажимом уточнила: – Ну, гипотетически предположить. Я помню: ты много работаешь, что там еще? Ах да, мало зарабатываешь, кажется, это? Хотя, как я здесь совершенно случайно узнала, зарабатываешь ты вполне прилично, если разделить мои большие, но разовые заработки на каждый месяц, то и намного побольше меня. Что еще? Так, помню – дома практически не бываешь, не можешь поехать летом в отпуск с женой и зимой не можешь, предпочитаешь на собачках да по Арктике. По-моему, это все удобные отговорки и только, на непреодолимые препятствия эти аргументы никак не катят.

– Есть еще одна причина, – совсем похолодевшим тоном напомнил Краснин, словно отстраняясь от меня душой

– Да, я помню. Но вот у меня, например, уже есть ребенок, и я вполне смогу прожить без еще одного или трех, – спокойно отвергла я и эту причину и продолжила добиваться прямого ответа: – Так что, Краснин, ты хотел бы на мне жениться?

Он молчал. Смотрел на меня странным взглядом – немного грустным, немного жестким и отстраненным, – и понять, что происходит в его ученой голове, не имелось никакой возможности. И я замерла, как суслик, почуявший лису, кажется даже дышать перестала, чувствуя, что прямо-таки воздух звенит от моего напряжения, самый важный для меня момент!

Он потянулся за моей чашкой, сделал глоток чаю.

– Остыл, – сказал ровным тоном, посмотрел в чашку, поставил ее на стол, поднял взгляд на меня, полный застарелой и тщательно контролируемой боли, и усталым, каким-то смиренным голосом произнес: – Я хотел бы жить с тобой, жениться на тебе, растить твоего ребенка, спать с тобой каждый возможный день и ночь. Но для нас это невозможно, и ты это знаешь.

А я выдохнула.

И в следующее мгновение кинулась к нему, сильно обняла за шею и поцеловала со всей силой своей благодарности и любви, ну и немного сразу же встрепенувшейся страсти. Он ответил на поцелуй, и обнял меня, и устроил поудобней в своих руках!

И мы целовались – горько-сладостно от предстоящего расставания: он – прощаясь насовсем и благодаря, с небольшой каплей надежды, а я – прощаясь ненадолго и с уверенной надеждой! Горько-сладостно, до головокружения.

Я оторвалась от его губ, отстранилась немного, чтобы видеть его глаза.

– Спасибо, – шепотом поблагодарила я. – За все спасибо.

– Ты узнала то, что хотела, и теперь мы прощаемся? – горько усмехнулся он.

– Прощаемся, – продолжая смотреть в его глаза, шепотом ответила я. – Ненадолго, мне же надо вернуться через три дня, ты помнишь?

– Я помню, – еще раз улыбнулся грустно он, наклонился, нежно поцеловал меня в губы, отстранился и умученным голосом распорядился, снимая меня со своих колен: – Иди спать, Павла. Тебе надо отдохнуть, завтра трудный день.

Я поднялась, встала перед ним, наклонилась и ответно коротко и нежно поцеловала его в губы.

– Я не прощаюсь насовсем, – прошептала я и ушла не оборачиваясь.

Мы могли бы провести остаток этой ночи вдвоем, в той свободной каюте, от которой у него имелся ключ, и заниматься любовью до утра, прощаясь таким образом.

И оба это понимали. Могли бы, странно, но мне кажется, что мы оба чувствовали, что в этом нашем прощании переплелись такие эмоции и тонкие переживания, что сердце замирало и тихо плакало, и любой переход на разговор уставшими телами только обесценил бы их, сделав обычными и обыденными.

Краснину больнее.

Я понимаю. Но рассказать сейчас ему о сыне я не могу – не то место, не то время, и здесь, на судне, я не смогу предъявить ему убедительные доказательства. А оставлять мужчину в мучительных сомнениях на несколько дней и по поводу моей вменяемости вообще и моих чувств к нему, и по поводу своего отцовства не то что негуманно, а просто издевательство откровенное!

И как ни подмывало меня вот прямо сейчас все рассказать, я промолчала.

Не место. Не время!

Все! Порт Архангельск. Китов обещанных мы так и не встретили.

Шумно собирались, делали фотографии всего коллектива и телесъемку напоследок, смеялись, все в приподнятом настроении. Вышли на берег – покачивало!

В аэропорту все так же шумно и громко прощались-целовались, обменивались адресами электронными и скайпами, номерами телефонов.

Мы с ребятами-телевизионщиками улетали в Москву, наш рейс отправлялся раньше специального на Питер. И у меня и у них была ценная, хрупкая аппаратура, и пока мы оформляли этот багаж и документы на него, уже объявили посадку. Вся экспедиционная группа кинулась прощаться, обниматься-целоваться с нами, и я все никак не могла выбраться из этих объятий и найти Краснина, и все крутила головой и вытягивала шею, пытаясь увидеть его в этой толпе.

– А со мной обняться? – услышала я за спиной его голос.

– Обязательно! – развернулась я к нему.

Он шагнул вперед, ко мне, обнял и приподнял над полом.

– О-о-о! – дружно поддержал начальника восторженным восклицанием народ.

– Увидимся в понедельник, – прошептала я ему на ухо.

– Да, – грустно улыбнулся он и прилюдно чмокнул меня в щеку.

– О-о-о! – вторично поддержал народ начальника.

От такси, на котором приехала, я просто бежала уже домой, и нажимала звонок, не отпуская кнопки, и ворвалась в квартиру, и схватила Архипку в охапку вместе с его зайцем в одной ручонке и кусочком надкусанного яблочка в другой, и расцеловывала, и смеялась от радости. И плакала.

– Мама, не пачь! – утешал меня сынок, отчего, разумеется, я расплакалась и того пуще.

Весь оставшийся день я так и протаскала его на руках, не могла отпустить и все целовала, и гладила, и слушала его серьезные рассказы про то, как он тут жил без меня, и про любимую Нюшу, которая крутилась тут же возле нас и тоже что-то рассказывала.

Словом, мой приезд домой прошел шумно, суетливо и несколько бестолково. А вот девушки-то мои подготовились – стол накрыли, всяких вкусностей запасли, ждали. Даже мама пришла со своей половины и посидела с нами за праздничным столом. А я все рассказывала, не могла остановиться и отвечала на вопросы, прижимая к себе Архипчика.

Первая шумная волна встреч прошла, детей уложили спать, Лидочка и Галина Максимовна, моя домработница, ушли, мама тоже вернулась на свою половину, и за столом остались мы с Ольгой. Она рассказывала про свой ремонт, про мужа, про то, как они тут жили с детьми, а я слушала ее, смотрела и понимала, что ни ей и никому другому я не смогу поведать о Павле Краснине и о своих чувствах.