Татуированные души - Аврора Гитри

Там стоит мотоцикл. Брат ждет меня.

Я закрываю глаза, чтобы заставить замолчать голоса, приказывающие мне остановиться. И, не раздумывая, поднимаюсь по лестнице к Нок. На терраске ее нет. Добравшись до двери, я застываю в надежде услышать ее хриплый голос до того, как зайду внутрь. Тишина.

— Нок?

Я жду. Тишина.

Я смотрю на пластиковый пакет с рыбой у меня в руках. Может быть, оставить его перед дверью и отправиться к брату? Или войти без разрешения… как вор? Отбросив оба эти варианта, я в конце концов стучусь. Три раза. Громко. С долгими промежутками.

Мне отвечает хрип.

Расценив его как приглашение, я снимаю шлепки и осторожно толкаю дверь. Со вчерашнего дня здесь ничего не изменилось. Внутри дома темно, света нет никакого, даже от плитки. Смутные огни уличных фонарей позволяют мне различить очертания мебели и щуплую фигурку колдуньи, лежащую в глубине комнаты. Несмотря на оглушительный скрип вентилятора, здесь царит удушающая жара, полная кислого запаха пота.

— Нок?

Я оставляю дверь открытой, чтобы проветрить помещение, и медленно иду вперед.

— Малыш… — произносит она.

Ее слова тонут в страшном, сотрясающем стены приступе кашля. Старуха приподнимается, корчится, содрогается от ужасающей волны спазмов, которые она пытается усмирить, прижимая руку к губам. Я бросаюсь к ней, кидаю сумку на стол и сажусь рядом. Я хлопаю ее по спине, пытаясь изгнать болезнь через рот. Я чувствую, как она рычит под моими пальцами. Горящее жаром тело Нок дрожит под моей ладонью.

— Нок…

Я пытаюсь помочь ей прийти в себя. Пытаюсь помешать ее душе покинуть тело. Но кашель становится лишь сильнее. Он рвет ей горло, ломает ребра, не дает дышать. Я в панике оглядываю комнату в поисках чего-нибудь, что способно облегчить ее страдания.

— Чаю. Я вам сделаю чаю.

Я оставляю колдунью во власти судорог, молясь о том, чтобы они не убили ее, и бросаюсь к кастрюле. Я наливаю воды из графина и ищу травы. Эвкалипт. Нужен эвкалипт, который очистит ей бронхи. Мои пальцы перебирают пыльные банки, выстроившиеся на полке. Вскоре я нащупываю неровную, шершавую поверхность заржавевшей металлической коробки. Только бы она не оказалась пустой. Я открываю крышку и испускаю вздох облегчения. Я слышу, как шуршат сушеные листочки на дне емкости.

— Это займет всего две минуты.

Старуха продолжает изнемогать от кашля, согнувшись пополам на матрасе. Поставив кастрюлю на плиту, я возвращаюсь к колдунье и снова начинаю хлопать ее по спине. Бесконечные минуты спустя кашель затихает. Ее обессиленное тело вытягивается. Словно в замедленной съемке прижатая к губам ладонь опускается. Она мокрая. От темной, густой жидкости.

Я содрогаюсь.

Она мокрая от крови.

— Нок, надо пригласить врача.

Не отвечая, она закрывает глаза и раскидывается по своему ложу. Ее отрывистое дыхание напоминает гудение роя пчел.

— Надо позвать врача.

— Нет!

Ее когти вцепились мне в майку. Я поворачиваюсь к ней и вижу в широко распахнутых глазах незнакомый блеск: блеск мольбы.

— Но вы очень больны. У вас кровь идет!

Я мягко кладу руку на ее пальцы, пытаясь высвободиться.

— Ты прекрасно знаешь… — выговаривает она, отпуская меня. — Ты прекрасно знаешь, что это не кровь. Это бетель окрашивает слюну.

Я внимательно смотрю ей в лицо, пытаясь распознать ложь. И узнаю улыбку, которой она встречает меня по утрам, когда я выхожу из дома.

— Не волнуйся за меня, мальчик мой, — добавляет она тихо. — Займись-ка лучше чаем.

Ее шепот угасает. Тело сводит судорога. Я вижу, что рот ее приоткрывается, и боюсь начала нового кризиса, новой бури. Но с ее губ не срывается ничего. Даже вздоха.

Пользуясь передышкой, я иду к кастрюле и выливаю кипящую воду в кружку из обожженной глины, которая стоит рядом с плитой. Очень необычный запах лекарственного растения щекочет мне ноздри и раздражает горло. Он так силен, что, пока я несу кружку колдунье, каждый вздох обжигает мне носоглотку.

— Спасибо, мальчик мой, — шепчет она.

Я усаживаюсь рядом.

Я осторожно помогаю ей приподняться и, подув на слишком горячее питье, подаю ей кружку. Пока она подносит чай к дрожащим губам, я, не размышляя, заявляю:

— Я останусь с вами сегодня — вдруг вам понадобится помощь?

Нок, словно не слыша меня, морщится и делает первый глоток. Мои слова звучат у меня в ушах, сливаясь со скрипом вентилятора. Я останусь с ней, пусть брат один разбирается со своими видениями. Пусть выплескивает гнев сам на себя. А я, сидя в безопасности, буду ухаживать за колдуньей. Я ускользну от своего проклятия, помогая бабушке…

— Мне уже лучше. Тебе надо возвращаться домой. Он ждет тебя.

Я молчу.

— Мужайся, малыш.

Она опускает голову. Не отсылайте меня туда! Оставьте меня у вас! Я умоляю!

— Прими свою судьбу, не бойся невзгод, и лицо твое изменится, малыш. Будь терпелив. Это будет скоро.

Скоро? Но когда? Через три часа? Через три дня? Через три года?

— Скоро, — повторяет она свистящим шепотом. — Иди. Мне нужно отдохнуть.

— Это только сейчас ты возвращаешься?

Я застываю. Перед входом. Перед москитной сеткой. Потому что вижу не своего палача, а другого человека. Голого по пояс. С ромбом легкой поросли волос между грудными мышцами. С округлыми мускулами, с гладкой кожей. С адской улыбкой, почти такой же ужасной, как улыбка брата. Тьям. Аптекарь. Собутыльник.

— Черт, Дья! Посмотри-ка, что за рожу состроил твой брат! Он сейчас умрет от страха!

Сильный запах алкоголя доходит до меня сквозь разделяющую нас сетку. Звучит громкий смех, затем знакомое рычание брата. Они пьяны.

— Ну заходи. Не стой там столбом, — бросает чужак.

Он открывает дверь и отодвигается, чтобы пропустить меня.

Я не двигаюсь. У нас никогда не бывало посторонних. Когда Тьям приходит на нашу улицу, он никогда не переступает порога дома. Он выводит брата из оцепенения воплями снизу, кричит ему, чтобы поторапливался. Но никогда не врывается в наш мир.

Пытаясь скрыть удивление, я снимаю шлепки и вхожу в дом. Низко опускаю голову, чтобы не раздражать брата. Я вижу его боковым зрением — он развалился на своем матрасе у дверей, стакан в руках почти пуст. Перед ним на низком деревянном столике стоят наполовину полная бутылка «Чивас», банки с содовой водой и корзиночка с клейким рисом.

— Мы из-за тебя с голоду подыхаем! Где ты шлялся, черт тебя подери! — ворчит брат заплетающимся языком.

Его друг не спускает с меня глаз. Нехорошая улыбочка кривит его губы.