Огненный всадник - Михаил Голденков

— Feuer![15]

Треск долгожданного залпа разорвал бесившую Обухови-ча тишину, хотя до идеальной тишины этого утра было очень даже далеко… В ушах Обуховича засвистело. Снова все затянуло дымом. Больше стрелять не было никакой возможности. Одни атакующие упали, посеченные пулями почти в упор, но уже с ревом неслись другие, в черном одеянии, с саблями и бердышами наголо.

— Сабли к бою! — кричит мушкетерам Обухович и сам бросается на московитского бердышника, уклоняясь от его страшного лезвия, рубя по плечу, потом пронзая бок, морщась от брызгнувшей прямо в лицо крови…

Мушкетеры, отбросив бесполезные мушкеты, пошли вперед с обнаженными шпагами. Теперь и они могли убедиться в слабых фехтовальных способностях своих врагов — атакующие ратники нового строя дрались по старинке, как мужики в деревне, широко размахивая саблями, уповая лишь на силу удара, а не на его точность и быстроту. Мушкетеры кололи ловкими быстрыми выпадами своих восьмидесятисантиметровых шпаг, мастерски защищаясь круговыми движениями гард от ударов сабель и бердышей. В другой руке некоторые сжимали дагой — мушкетерский кинжал для левой руки, ловко орудуя им. Но одни мушкетеры не могли остановить атакующих.

Горожане, пришедшие на помощь Обуховичу, схватились с московитянами врукопашную. Лязг оружия, крики, дым, всполохи выстрелов, шум ударов — все слилось в сплошной гул. Однако силы оборонцев были явно на исходе. Многие смоляне не могли воспользоваться мушкетом оттого, что металл раскалился от стрельбы докрасна. В этот момент стало казаться, что конец Смоленска уже близок. Если горстка мушкетеров успешно оборонялась от наседавших ратников нового строя, окруженная телами сраженных врагов, то смоленские горожане, уступая атакующим и по силе, и по вооружению, бросились бежать.

— Стойте! Всем в бой! Мы их выбьем из башни и из города! — кричал Обухович, тщетно стараясь остановить бегущих.

— Именем Бога и Отечества! Не уступайте врагу! — кричал ще-то Корф. — Wir müssen siegen![16]

Но, кажется, все зря. Ни Корф, ни воевода уже не могли остановить бегущих людей. Лишь отряд польских пехотинцев попытался поддержать немецких мушкетеров, но со стены московитяне открыли по ним пальбу из мушкетов. Падали сраженные пулями пехотинцы, оборвались и постоянные команды их командира Мадакаского: «W przöd!»[17]— офицер сам упал, сраженный пулей. Пятнадцать мушкетеров пятились, ощетинившись шпагами и пригибаясь от свистящих вокруг пуль… Но и ворвавшихся в город было уже меньше половины от первоначального состава. Царские солдаты были бы вообще сломлены, вернись бежавшие смоляне назад…

— Стойте! — на дороге бегущих от стены выросла фигурка девушки со светлыми кудрями в запыленном белом чепце. В руках она сжимала мушкет, который был выше ее головы.

— Постойте же! — вновь крикнула девушка. — Вы же не пан Храповицкий! Назад! Мы выбьем их из города! Пан Кмитич идет нам на помощь! — и отважная девушка бросилась к стене с мушкетом наперевес. Все развернулись, подчиняясь этой решительной блондинке, и с криками: «С нами Бог! Кмитич идет!» последовали за ней. Московские ратники бросились бежать от несущейся на них толпы, к которой примкнули и мушкетеры, и уцелевшие польские пехотинцы. Стрелявшие по горожанам с захваченной кватеры московитяне в этот самый момент перезаряжались. Увидев с воодушевлением атакующих их горожан, захватчики бросились прочь со стены, решив, что прибыло подкрепление. Здесь кватеру удалось отбить почти без боя. Однако штурмующие уже втащили на захваченную башню по груде развалин, щебня и телам трупов два тяжелых орудия.

— «Скворцы!» — крикнул приближающийся к воеводе Бо-ноллиус, разглядев в утренней дымке очертания больших пушек. — Эти штучки грозят нам, панове, большими неприятностями, — и он указал на орудия Обуховичу.

— Надо отіфыть по ним огонь! — приказал воевода.

Кое-кто из смолян еще продолжал отстреливаться, ведя огонь по захваченной врагами башне. Со свистом, словно громадный шмель, в сторону башни пролетело ядро. Ба-бах! Ядро угодило прямо в помост, на котором неприятельские канониры устанавливали свои орудия. Помост со страшным треском обвалился, и тут… чудовищный взрыв сотряс утренний Смоленск, поглотив все прочие звуки.

Испуганно вскрикнула Маришка, стоящая на коленях в ночной рубашке перед образами и молящаяся: «Господи Отче наш, иже еси на небеси…» В монастыре бернардинцев с грохотом рухнула на пол из полуразбитой рамы чугунная решетка, подняв с пола облако пыли. Встали на дыбы испуганные кони в стойле. На площади у костела завизжали молодые женщины, перевязывавшие раненых… Яркий столб рыжего огня и черного дыма взметнулся вверх над стеной Смоленска, разметая в стороны людей, груды больших и малых камней, доски, обломки лафетов, клочки мушкетов, бревна и щебень… Словно небеса разверзлись, ниспослав на Землю все имеющиеся в наличии молнии! Это взорвался порох мо-сковитян, наполнив серый утренний воздух пылью, дымом и приторной гарью. Что-то мокро шмякнулось у ботфорта Обуховича. Тот глянул вниз и отпрянул — на земле лежала окровавленная кисть руки… Едкий дым заполонил все пространство, разъедал глаза, мешал дышать. Кто-то кашлял, кто-то кричал, кто-то хохотал, как сумасшедший… Сверху на головы падали искореженные куски металла, фрагменты человеческих тел, камни, щебень, обломки досок… Словно пустая кастрюля, бряцая по смоленской мостовой, покатилась стрелецкая каска с большой дырой…

Минутное замешательство и полное смятение сменилось радостью. Взрыв, словно божественная рука, перечеркнул весь сценарий битвы, переписав его в пользу смолян. С победным криком кинулись горожане на покрытые серыми клочьями дыма стены и то, что осталось от башни. Первым с окровавленной шпагой бежал Боноллиус. За ним устремился подсудок Смоленский Униховский и пан Парчевский, писарь земский. Вся стена и вал были завалены черными и серыми кафтанами убитых, раненых и оглушенных ратников. Какой-то пехотинец в лаптях сидел на стене, обхватив руками окровавленные уши, мыча, словно немой. Среди дымящихся руин башни пьяно шатался, будто разыскивая что-то, стрелецкий сотник в темно-зеленом закопченном кафтане. Его борода была длинной и слипшейся от крови, вместо правой руки болтались багровые ошметки. Он шел с удивленным лицом, не находя своей оторванной конечности вместе с саблей… Боноллиус просто столкнул его сапогом с дороги. Обескураженные и оглушенные московитяне, те, что еще чудом остались на стене, были вмиг поколоты, побиты и сброшены вниз, некоторые прыгали сами, словно кончая жизнь самоубийством. Трупами царских ратников была усеяна вся стена и вал, сколько хватало глаз — более трех тысяч мертвых тел! Здесь конфузия московского войска была полной.

Не меньший натиск вытерпел и Малый вал (Шейн пролом). Здесь черкасская рота тюрок с криком «Урр!» вместе со стрельцами разрушила все преграды, вырубила несколько рядов палисада, оттеснила с нижнего вала немецкую пехоту и уже стала взбираться наверх, где стояли пушки. Но в тот момент, когда защитников уже охватило отчаяние, по напирающим черкасам с тыла с криками налетели смоленские бер-дышники, рубя налево и направо. Эти словно свалившиеся с небес литвины на самом деле прошли тайным ходом с ближайших кватер Униховского. Сам Униховский, облаченный в латы панцирника, возглавлял эту дерзкую вылазку. Какой-то татарин, увидав красный щит и офицера в кольчуге и мисюр-ке, дико закричал: