Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком - Харриет Джейкобс

– Дети свободны. Я никогда и не намеревался претендовать на них как на рабов. Линда вольна решать их судьбу. По моему мнению, лучше всего было бы отослать их на Север. Не думаю, что здесь они в полной безопасности. Доктор Флинт похваляется, что они по-прежнему в его власти. Он говорит, что они были собственностью его дочери и она была несовершеннолетней, когда те были проданы, а следовательно, договор продажи не имеет законной силы.

Итак, значит, после всего, что я ради них претерпела, мои бедные дети оказались меж двух огней: прежним и новым хозяевами! А я бессильна. Я не могла прибегнуть к защитной длани закона. Мистер Сэндс предложил на время отправить Эллен к его родственникам, которые переехали в Бруклин, в Лонг-Айленд. Мне было дано обещание, что о ней будут хорошо заботиться и пошлют в школу. Я согласилась на это как лучшее, что могла сделать. Разумеется, переговоры вела бабушка, и миссис Сэндс не знала, что в сделке принимает участие кто-то еще. Она вызвалась сама увезти Эллен в Вашингтон, когда они поедут туда с мужем, и оставить у себя, пока не представится хорошая возможность отослать ее вместе с их друзьями в Бруклин. У нее уже родилась маленькая дочка. Я мельком видела девочку, когда мимо проходила нянька, неся ее на руках. Мне была неприятна мысль, что дочь рабыни должна ухаживать за свободнорожденной сестрой, но иного выхода не было. Эллен стали готовить к путешествию.

О, каким испытанием для моего сердца было отсылать ее прочь, такую маленькую, в окружении незнакомых людей! Без материнской любви, которая защищала бы ее от жизненных бурь, почти без воспоминаний о матери! Я сомневалась, что у них с Бенни сохранятся ко мне те естественные теплые чувства, которые дети питают к родителям. Я думала про себя, что, возможно, никогда не увижу дочь, и у меня возникло огромное желание, чтобы она посмотрела на меня перед отъездом, чтобы могла забрать с собой в воспоминаниях мой образ. Мне казалось, жестоко было бы вести ее в мою темницу. Довольно юному сердечку и знания, что мать была жертвой рабства, и не надо видеть то жалкое убежище, в которое рабство ее загнало. Я молила о позволении провести последнюю ночь в одной из открытых комнат вместе с моей девочкой. Родные решили, что я сошла с ума, собираясь доверить ребенку смертельно опасную тайну. Я сказала, что наблюдала за ее характером, и уверена: она меня не выдаст; я решилась поговорить с ней, и, если они не поспособствуют моему желанию, пойду собственным путем. Они попрекали меня импульсивностью поступка, но, поняв, что меня не удастся отвратить от цели, уступили.

Я спустилась с чердака в кладовую, дядя следил за воротами, пока я шла по веранде и поднималась по лестнице в комнату, которую занимала прежде. Миновало больше пяти лет с тех пор, как я побывала в ней последний раз; сколько же воспоминаний толпой обступили меня! Там я нашла приют, когда хозяйка выгнала меня из дома; туда приходил мой тиран, чтобы насмехаться, оскорблять и проклинать меня; там мне впервые вложили в руки детей; там я заботилась о них, каждый день – со все более глубокой и печальной любовью; я опускалась на колени перед Богом в сердечной му́ке, прося простить совершенные прегрешения. Как живо вспомнилось мне все это! И вот, спустя столько времени, я вновь стояла там, лишенная надежд!

Посреди размышлений я услышала шаги на лестнице. Дверь отворилась, и в комнату вошел дядя Филипп, ведя за руку Эллен. Я заключила ее в объятия и сказала:

– Эллен, дорогое дитя мое, я твоя мать.

Она немного отстранилась и посмотрела на меня; потом с милой уверенностью прижалась своей щекой к моей, и я привлекла ее к сердцу, которое так долго было безутешным. Она заговорила первой. Подняв головку, Эллен пытливо спросила:

– Ты и вправду моя матушка?

Я ответила, что это правда, все то долгое время, пока она не видела меня, я любила ее самой нежной любовью; и теперь, когда она уезжает, я хотела увидеть ее и поговорить, чтобы она меня запомнила. Со слезами в голосе она промолвила:

– Я рада, что ты пришла навестить меня, но почему ты никогда не приходила раньше? Мы с Бенни так хотели увидеться! Он вспоминает тебя и иногда рассказывает мне. Почему ты не вернулась домой, когда доктор Флинт ездил, чтобы привезти тебя?

Я ответила:

– Я не могла приехать раньше, дорогая. Но теперь, когда я с тобой, скажи мне: хочешь ли ты уехать?

– Не знаю, – сказала она, плача. – Бабушка говорит, я не должна плакать; что еду в хорошее место, где смогу научиться читать и писать, и со временем смогу написать ей письмо. Но со мной не будет ни Бенни, ни бабушки, ни дяди Филиппа – никого из тех, кто меня любит. Неужели ты не можешь поехать со мной? Пожалуйста, поедем вместе, дорогая матушка!

Я сказала, что пока не могу, но когда-нибудь непременно приеду к ней, и тогда мы с ней и Бенни станем жить вместе и будем счастливы. Она хотела сбегать и привести Бенни. Я же пообещала, что он вскоре поедет на Север с дядей Филиппом, и тогда я приду повидаться с ним перед отъездом. Я спросила, хочет ли она, чтобы я осталась на всю ночь и мы провели ее вместе.

– О да, – ответила она. А потом, повернувшись к дяде, умоляюще спросила: – Можно остаться? Пожалуйста, дядюшка! Она же моя матушка.

Он положил ладонь ей на голову и торжественно сказал:

– Эллен, это тайна, которую ты пообещала бабушке никогда никому не рассказывать. Если ты с кем-нибудь о ней заговоришь, тебе больше никогда не позволят увидеться с бабушкой, а твоя мать никогда не приедет в Бруклин.

– Дядюшка, – ответила она, – я никогда никому не скажу.

Филипп ответил, что она может остаться со мной, и, когда он ушел, я взяла ее на руки и рассказала, что я рабыня и по этой причине она не должна никому говорить, что видела меня. Я попросила ее быть послушной девочкой, стараться угождать людям, с которыми она уезжает, и тогда Бог снабдит ее добрыми друзьями.

Я велела не забывать молиться и поминать в молитвах свою бедную мать, и тогда Бог позволит нам встретиться снова. Она разрыдалась, и я не стала сдерживать ее слезы. Может, думала я, ей больше никогда не представится возможность выплакаться на материнской груди. Всю ночь она дремала, пригревшись в моих объятиях, а у меня сна не было ни в одном глазу. Эти мгновения были слишком драгоценны, чтобы упустить хоть миг. Один раз, думая, что она уснула, я нежно поцеловала ее в лоб, и она пробормотала:

– Я не сплю, дорогая матушка.

Еще до рассвета за мной пришли, чтобы отвести обратно в мою темницу. Я отвела в сторону занавеску на окне, чтобы в последний раз наглядеться на мое дитя. Лунный свет сиял на ее личике, и я склонилась над ней – так же как много лет назад, в ту злосчастную ночь, когда совершила побег. Я прижала ее к сильно бившемуся сердцу, и слезы, слишком печальные для таких юных глаз, заструились по ее щекам, когда она в последний раз поцеловала меня и прошептала на ухо:

– Матушка, я никогда никому не расскажу!