Почему Гитлер проиграл войну? Немецкий взгляд - И. Петровский

Еще один фактор представляла собой, в особенности на начальном этапе войны на Востоке, эйфория победы, совершенно необъяснимая с точки зрения сегодняшнего дня, под влиянием которой даже те, кто довольно прохладно относился к нацизму, не задумывались над последствиями собственных решений — например, по вопросу питания пленных [38]. Правда, и это не объясняет, как в проведение политики истребления позволили вовлечь себя даже те солдаты, которые отрицательно относились к идеологии нацизма или даже однозначно являлись противниками Гитлера. Более подробный анализ показывает, что тем решающим аргументом, который позволил втянуть солдат различных идеологических взглядов в проведение политики истребления, был воинствующий антибольшевизм. По моему мнению, характерно также, что первыми смертоносными акциями, на осуществление которых требовалось и давалось согласие военных, были меры по уничтожению руководящих кадров коммунистической партии. Руководство армии дало согласие на деятельность специальных команд СС в первую очередь потому, что они должны были разгромить партийные ячейки ВКП(б) [39].

Один пример показывает, что этот фактор действовал даже на солдат, придерживающихся традиционных ценностей. 30 июня 1941 года генерал Иоахим Лемельсен резко осудил (кстати, вторично в течение недели) многочисленные факты расстрела пленных, имевшие место в его танковом корпусе: «Это убийство!» Русский солдат, который храбро сражался, имеет право на «достойное, хорошее обращение». Для приказа на Восточном фронте это были весьма необычные слова. Но в том же приказе Лемельсен подтвердил, что «комиссары и партизаны должны быть отведены в сторону и по приказу офицера расстреляны» [40]. В отношении комиссаров, т. е. коммунистических функционеров, традиционный принцип, что сдавшийся противник должен быть пощажен, не действовал даже для Лемельсена.

Проведение германской политики в отношении советских пленных не в последнюю очередь облегчалось тем, что международно-правовые обязательства обеих сторон в военной области не были однозначными [41]. К моменту германского нападения СССР окончательно не ратифицировал Женевскую конвенцию о военнопленных 1929 года и не признал себя связанным Гаагской конвенцией 1907 года о ведении военных действий на суше. Правительство рейха использовало это для утверждения, что в отношении СССР оно вообще ничем не связано в международно-правовом смысле. Это не соответствовало действительности, так как в соответствии с учением о международном праве обязательными для обеих сторон являются принципы общего международного военного права. Это означало, что жизнь военнопленных должна находиться под защитой, что с ними должны обращаться гуманно и обеспечивать питанием, одеждой и размещением примерно по тем же нормам, что войска резерва интернирующего государства. Кроме того, Советский Союз ратифицировал Женевскую конвенцию 1929 года о раненых, так что в этом вопросе существовала безусловная связь, которая, однако, совершенно сознательно игнорировалась германским руководством [42]. Оно не хотело себя связывать никакими ограничениями ни в вопросах ведения боевых действий, ни в обращении с военнопленными, ни в проведении оккупационной политики. Даже когда в июле 1941 года Советский Союз предложил взаимно придерживаться принципов Гаагской конвенции, германское руководство отклонило это предложение, так как ожидало победы Германии в самые короткие сроки [43].

Позиция, которую Сталин к моменту нападения Германии занимал в отношении собственных военнопленных, до сих пор не вполне ясна, равным образом и то, почему Советский Союз не примкнул к Женевской конвенции. Ратификация им Женевской конвенции о раненых дает понять, что он не отрицал априори обязательств, налагаемых международным правом. Основополагающий приказ об обращении с немецкими военнопленными от 1 июля 1941 года [44] во многих отношениях даже выходил за рамки Гаагской конвенции, но не обеспечивал гарантий безопасности, требуемых ею. В первые же месяцы войны Советский Союз пошел навстречу усилиям Международного комитета Красного Креста и нейтральных государств, в первую очередь США, которые стремились обеспечить обращение с военнопленными обеих сторон в соответствии с нормами международного права. Некоторые факты позволяют предположить, что кремлевское руководство было озабочено в первую очередь политическим воздействием на союзников и нейтралов и на немецких солдат, а не защитой собственных солдат. Присоединение к Женевской конвенции оно отклонило под надуманными предлогами [45].

Самое позднее в августе 1941 года в кругах Красной Армии стало ясно, что Сталин и руководство армии хотели любой ценой воспрепятствовать тому, чтобы красноармейцы попадали в плен. Уже Устав внутренней службы Красной Армии предусматривал, что советский солдат против своей воли не может быть взят в плен; если же он сдастся, то это является изменой родине. Первые же крупные сражения в котлах под Минском и Смоленском, в ходе которых более 600 000 советских солдат попали в руки вермахта, усилили у патологически недоверчивого Сталина подозрение, что здесь замешано предательство. 16 августа 1941 года вышел «приказ № 270» [46], в котором, в частности, говорилось, что офицеры и политработники, которые сдаются в плен, должны рассматриваться как дезертиры, а их семьи должны быть репрессированы. Семьи же пленных немецких солдат должны были быть лишены государственной поддержки. Американское правительство, которое продолжало свои усилия по соблюдению обеими сторонами требований Женевской конвенции, вскоре пришло к выводу, что советская сторона была в этом заинтересована не больше, чем германская.

Полная ясность в отношении позиции советского правительства возникла не позднее августа 1943 года. Чтобы дать понять советским пленным, что они не могут рассчитывать ни на какую помощь, Верховное командование вермахта дало указание огласить во всех лагерях заявление, сделанное Кремлем в адрес Международного комитета Красного Креста: «Россия не имеет своих военнопленных во враждебных странах. Русские, попавшие в руки врага, не выполнили своего долга погибнуть в бою. Вследствие этого глава русского государства не заинтересован в том, чтобы способствовать установлению международной переписки с военнопленными». При этом германской стороне не нужно было прибегать к фальсификации. С подобными заявлениями выступили тогда советские послы в Анкаре и Стокгольме [47]. Советские пленные, которые, как правило, сдавались лишь после отчаянного сопротивления, должны были чувствовать себя преданными собственным правительством, которое не делало ничего, чтобы облегчить их участь. Сознание того, что собственное правительство, которое вынудило их к фатальным битвам в окружении и тем самым к плену, а теперь рассматривало их как предателей и не делало ничего, чтобы облегчить их ужасную долю, было для части пленных последним толчком к решению пойти на службу к немцам.

Вермахт с самого начала стремился к тому, чтобы привлечь добровольцев для трудовой службы («добровольных помощников») и для полицейской службы в тылу действующей армии («служба поддержания порядка»). Вскоре были сформированы «ост-батальоны» и «ост-легионы», в первую очередь из числа представителей национальных меньшинств. СС, со своей стороны, вербовала пленных для полицейской службы в «охранных командах». Все это часто ошибочно объединяется понятием «власовского движения»; в советском понимании все или почти все, сотрудничавшие с немцами, считались «власовцами».