Помутнение - Джонатан Летем

Джонатан Литэм

Помутнение

Jonathan Lethem

A gambler’s anatomy

Copyright © 2016 by Jonathan Lethem

© Алякринский О., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Посвящается Биллу Томасу

Книга первая

Один

I

Оно было, когда он проснулся. Вероятно, оно возникло, когда он спал. Мутное пятно перед глазами. Стоя в одиночестве на корме полупустого парома на Кладов, укрытого, к счастью, армированным стеклом от зябкого вечернего бриза с озера, Александер Бруно не мог не замечать теперь уже постоянно застившее зрение расползшееся пятно, от которого удаляющийся берег казался размытым. Из-за этого пятна он напрягал зрение, пытаясь скосить взгляд и разглядеть очертания особнячков и пивных садов, полоску песка на старинном пляже и крытые брезентом яхты на причалах. Двумя неделями ранее он прибыл в Берлин, облетев половину земного шара, сам толком не зная зачем: чтобы увернуться от судьбы или ввериться ей.

Он предавался безделью в Шарлоттенбурге, завтракал в тихих кафе, лениво наблюдая, как удлиняются дни, случайно подслушивая английскую речь – чаще, чем хотелось бы, – и спуская последние деньги. Его выходной костюм – смокинг, белая рубашка и брюки со стрелкой – оставался в портпледе, его чемоданчик с комплектом для триктрака был заперт на оба замка. И все это время мутное пятно было где-то внутри головы, ничем не выдавало своего тайного присутствия. И Бруно носил его в себе, даже не догадываясь об этом. Он пронес его через таможню с беззастенчивостью невольного контрабандиста: «Нечего декларировать». И только после того, как он наконец позвонил по номеру, данному Эдгаром Фальком, и согласился отправиться в дом одного богача в Кладове, когда открыл портплед и смахнул пыль с чемоданчика с триктраком, только проснувшись наутро, он уже не мог игнорировать это мутное пятно. Оно было как старый друг, с которым никогда раньше не встречался, но сразу узнал.

С чего это он так переполошился? А вдруг он умирает?

Плавное скольжение городской электрички по бесконечной череде станций от Вестэнда до Ванзее показалось охваченному внезапным страхом смерти Бруно таким же долгим, как перелет из Сингапура в Берлин. Этот немецкий город, с его граффити на стенах, с многочисленными стройплощадками, лентами парковых зон и торчащих над землей розовых водопроводных труб, гигантским овалом распластался по земле. Берлин неторопливо плелся сквозь время, занимаясь своими делами. В ванзейской электричке высокие девушки в черных легинсах с велосипедами и беспроводными наушниками – в Шарлоттенбурге и Митте такие встречались на каждом шагу – вышли из вагона, и их сменили хмурые прусские бизнесмены и любопытные бабули, возвращавшиеся домой с портфелями и набитыми сумками из супермаркета. На пароме мало что могло разрушить навязчивую иллюзию, будто город был только что завоеван и нарезан на сектора и что его тягостное безмолвие и сумрачность порождены совестливым раскаянием и нищетой, поразившими город не семьдесят лет тому назад, а совсем недавно – примерно когда появились высящиеся повсюду горы щебня.

Когда Бруно позвонил пригласившему его человеку и поинтересовался, как добраться до Кладова, тот посоветовал сесть на вечерний паром через озеро – мол, это незабываемое путешествие. Он посоветовал Бруно глядеть в оба и не пропустить две главные достопримечательности: справа – Страндбад Ванзее, старый пляж, а слева – некую виллу. Как объяснил Бруно консьерж отеля, там проходила Ванзейская конференция, на которой был представлен план «окончательного решения». Разумеется, ища взглядом знаменитую виллу, Бруно понятия не имел, как распознать ее среди множества одинаковых особняков, выстроившихся на западном берегу озера, к тому же все они проваливались в мутную яму, образовавшуюся в центре его поля зрения.

Сколько Бруно уверял себя, будто это пятно – всего лишь внезапно проявившееся помутнение стекловидного тела или досадный признак его невнимания к своему здоровью? Ведь глупо было не связывать это пятно с преследовавшими его в последнее время головными болями – такими, что, когда он шагал от Ванзейского вокзала под горку через парк по направлению к паромному причалу, эта боль вынудила его нащупать во внутреннем кармане смокинга коробочку с парацетамолом, британским вариантом аспирина, на котором он вырос и от которого зависел. Он проглотил пару таблеток, хотя запить их было нечем – кроме переливающейся поверхности озера, никакой воды не было. Он бы согласился с любым дурацким диагнозом, если бы парацетамол мог восстановить нормальное зрение. Если бы окружающий мир, который сейчас представлялся ему в виде бублика с мутным провалом посередине, мог превратиться в кекс. Он поднял руку. Из-за мутного пятна ладонь была размыта, как раньше берег озера. И тут Бруно заметил, что потерял запонку.

– Прошу прощения, – обратился он к высокой девушке в черных легинсах – она ехала с ним в электричке от фешенебельного Митте до конечной станции и села на тот же паром. Девушка вкатила свой велосипед в рамку паромной велопарковки, а сама встала рядом на застекленной корме. Бруно извинился за то, что нагнулся перед ней, и стал шарить пальцами по полу, надеясь, что запонка упала прямо под ноги. Безнадежная попытка – как в том анекдоте про пьяного, который, забредя ночью в переулок и обнаружив, что потерял ключи от дома, начинает искать связку не где ее выронил, а под фонарем – просто потому, что там светло.

Этот анекдот пришел ему на ум, потому что девушка тоже нагнулась и принялась помогать ему в поисках, даже не зная, что он ищет. В том анекдоте пьяному вызвался помочь полицейский, который подошел и тоже стал искать потерянные ключи под фонарем. Когда пассажирка нагнулась и Бруно рассмотрел ее получше, он понял, что слово «девушка» к ней вряд ли применимо. Ее исчерченное морщинками лицо было одновременно грубоватым и привлекательным. В Берлине многие женщины имели стройную спортивную фигуру и были одеты в полуспортивные костюмы, так что, если судить по внешности, определить их возраст было невозможно.

– Kontaktlinsen?[1]

– Нет-нет…

В массе своей берлинцы говорили по-английски, и даже те, кто не говорил, могли понять смысл сказанного. Вот в Сингапуре чужие его слуху китайский, малайский и тамильский языки позволяли ему счастливо пребывать в непроницаемом коконе непонимания. Решила ли она, что у него проблемы со зрением, потому