Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

художники пишут картины об их жестокости: «…разинутые рты, усаженные острыми зубами челюсти, прищуренные глаза, которые как будто уже высматривают воровскую добычу, и пасть, уже готовую растерзать ее и раздробить».

При помощи этих стародавних книг и картин людей побуждают примкнуть к строительству стены, ими даже пугают непослушных детей. И потому северные народы вместе с кочевниками, неважно, существуют ли они на самом деле, – это, помимо прочего, миф, на котором зиждется единство общества. «Старинная запись», несомненно, принадлежит этим «древним книгам», которые в качестве мифа о большой опасности оправдывают возведение стены.

«Как строилась Китайская стена» – это притча о том, насколько для сплоченности общества важны религия и миф. Религия и миф – не только фундамент, на котором стоит общество, но и духовные силы, на которых зиждется любое общество, как показывает пример строительства Китайской стены. Император как далекая центральная звезда и миф о великой угрозе, исходящей от северных народов, одинаково необходимы для того, чтобы натянуть «струны души» и сподвигнуть народ с рвением приняться за великую стройку, взявши в руки «вымпелы и флаги»: «Единство! Единство! Все стоят плечом к плечу, ведут всеобщий хоровод, кровь, уже не замкнутая в скупую систему сосудов отдельного человека, сладостно течет через весь бесконечный Китай и все же возвращается к тебе».

Кафка думает не только о воображаемом Китае, но и о Палестине как ее представляли себе сторонники сионизма, из которого он кое-что почерпнул, впрочем самого себя сионистом не считая. Ему был симпатичен проект объединить повсюду гонимый иудейский народ на земле Палестины и, возведя стену (в переносном смысле), огородить с ее помощью его жизненное пространство. Эта симпатия выразилась в том, что в начале отношений с Фелицией он предложил ей совершить поездку в Палестину, а позднее поощрял ее волонтерство в еврейском «Народном доме». В обстоятельном письме того периода он говорит о необходимости «кровного воспитания» для детей и о пробуждении «национального стремления»[242].

Опыт встречи с восточными евреями дал ему понять, насколько драгоценно чувствовать себя в обществе как дома. Ему грезится в этом обещание какой-то совершенно особой оживленности. Фелиции он пишет, что чувства принадлежности сам он начисто лишен, однако охотно поддержит устремления, которые могут послужить созданию еврейского общества. Тот факт, что при всех симпатиях он не относит себя к сионистам, Кафка объясняет тем, что «происхождение, воспитание, склонности и окружение»[243] мешают ему в достаточной степени поверить в основополагающий миф еврейского народа. Для него все это лишь «полузабытое воспоминание, погребенное под грохотом города, деловой жизни, под многолетней и навязчивой трескотней разговоров и мыслей»[244]. Эти далекие воспоминания слишком слабы, чтобы вместе с ними укрыться за еврейской идентичностью. Для деятельного участия в возведении сионистской стены их недостаточно.

В притче о строительстве Китайской стены Кафка размышляет о том, как связаны миф и общество, о той чудесной сплоченности общества, которая сохраняется вопреки чудовищным пространственным и временным расстояниям, и о том, что периферия и центр связаны друг с другом и способны образовать гомогенное пространство смысла.

Но это уже тема иная, чем в «Строительстве», – та, что будет обсуждаться в кажущемся родственным тексте, который он будет писать в последний год жизни. В нем строительство – это образ системы тоннелей и стен, возведенных внутри отдельного человека; образ человека, который строит укрепления для защиты от внешнего мира и от внутренней бездны[245]. А в рассказе «Как строилась Китайская стена» речь идет о том, как возникает и поддерживается общественная и культурная связь.

«Отчет для академии» – последний текст в сборнике «Сельский врач» – продолжает размышления об основах культуры и общества на примере обезьяны[246], которая рассказывает историю о том, как она была вынуждена приобщиться к культуре, потому что утратила чувство «всеобъемлющей свободы». В этом удивительном и забавном тексте Кафка дает обезьяне самой поведать, как складывалась ее судьба после того, как сотрудники компании «Гагенбек» поймали ее в дикой природе и как затем, вознамерившись выбраться из клетки, она столь удачно приноровилась к людям, что в конце концов стала жить среди них на равных.

В «Превращении» человек обнаруживает себя в теле животного, а человеческий мир постепенно становится чуждым; в «Отчете для академии», наоборот, животное подстраивается под человеческий мир. Это позволяет комически изобразить сферу человеческого как нечто в высшей степени странное. Самое сложное для обезьяны состоит в том, насколько узким оказался мир людей по сравнению с прежней свободой в диких условиях. Ей кажется, что «надземные врата небосвода»[247] отныне заперты. Замкнуты и другие врата, ведь от нее ждут исполнения главной заповеди: не быть своенравной. Она замечает: все друг на друга похожи и никто не является самим собой. Теперь и ей предстоит стать никем. Чтобы хоть чем-то выделиться, она показывает рубцы от ран, которые ей нанесли в момент поимки.

В остальном она осваивает важные культурные техники – от рукопожатия до питья из фляги; от ругательств до публичных выступлений; от курения трубки до умения плеваться. А кроме того, есть еще и хваленый «свет знаний, проникающий со всех сторон». Люди, как кажется, особенно им гордятся. Однако не стоит его переоценивать, добавляет ученая обезьяна. Былой свободы не вернуть. Так называемая культура – не земля обетованная, а в лучшем случае «выход».

Эту окультуренную обезьяну, выступающую с трибуны академии, по вечерам дома ждет полудрессированная шимпанзе, с которой она развлекается «на обезьяний лад»: «Днем я не желаю ее видеть. В ее взгляде сквозит безумие, так же как во взгляде всех дрессированных, сбитых с толку животных. Никто, кроме меня, этого не замечает, но я этого не выношу».

Ученая обезьяна в ужасе отворачивается от неприятной истины, состоящей в том, что, быть может, вообще все образование, в котором она добилась столь выдающихся успехов, всего лишь «безумие дрессированных, сбитых с толку животных».

7 июля 1917 года Кафка отправляет в издательство машинопись сборника «Сельский врач». Курт Вольф сразу же заинтересовался и счел эти прозаические тексты «невероятно красивыми и зрелыми». Но, как мы и говорили, понадобилось почти три года, прежде чем книга увидела свет в мае 1920 года. Кафка испытывал нетерпение не только потому, что хотел посвятить книгу отцу, но и потому, что она и самому ему нравилась. В дневнике он делает запись: «Временное удовлетворение я еще могу получать от таких работ, как “Сельский врач”, при условии, если мне еще удастся что-нибудь подобное»[248].

Но, как всегда и бывает у Кафки, сразу же следует оговорка: «Но счастлив я был