Четвертый бастион - Вячеслав Демченко

Таковыми были настроения начала весны 1855 года.

Настроения начала новой жизни, и последнее слово было тут первым – жизнь. Предчувствия мира. Русские и неприятельские офицеры обменивались комплиментами мужеству, благодарили обоюдно за милосердное отношение к пленным, как если бы до подписания мира оставались считаные дни. И это были не вовсе беспочвенные ожидания, но об этом позже.

Пока же отметим, что и нижние чины, по воспоминаниям современников, не отставали от господ офицеров в приязни и общительности:

«Наш секрет на рассвете воскресенья ворвался в траншеи неприятеля. Несколько французов заколоты на месте, несколько ранены, сколько-то взято в плен. Я видел двух из них, которых вели на гауптвахту. Один – пожилой мужчина, другой – безбородый юноша. Первый шел молча и угрюмо, второй – под руку с взявшим его в плен матросом. Пленник и пленивший поменялись шапками и дружески беседовали между собой. Один говорил по-французски, другой – по-русски. Как они понимали один другого – ума не приложу».

* * *

– Готов поклясться, они понимают друг друга! – воскликнул Филипп, сторонясь носилок с раненым, чей стонущий обрубок под рваной «крымской» шинелью уносили к французской санитарной повозке.

Раненого несли двое фузилеров и с ними пара русских пехотинцев. Последние, не раздумывая, подхватили залитые кровью носилки, когда французы с трудом выбирались из воронки. И действительно – чего, бывает, и на плацу не сразу добьешься – едва обменявшись выразительными гримасами, французы и русские «взяли ногу», чтобы не трясти носилки и не усугублять мук страдальца.

– Смех и плач на всех языках одинаковы, – повел плечами Илья.

– Да-да… – провожая восторженным взглядом товарищей по несчастью, капитан Шарле, в силу привычки, дернул рукой к внутреннему карману, за записной книжкой.

Сентенция была не самой блистательной, но в устах русского? Как раз в Journal des Debats[88].

Правда, английский энсим – су-лейтенант во французской аналогии – ангажируя капитану Шарле мосье Пустынникова, обещал много большего с полчаса назад, когда неприметно дернул за рукав шинели:

– Рекомендую вам пообщаться вон с тем русским, со шрамом, – он деликатно кивнул вполоборота в сторону штабс-капитана.

– Да? А что с ним не так? – выглянул Шарле из-за эполета энсима.

– Я знаю, вы писатель, – попробовал объяснить тот с извиняющейся улыбкой – мол, так уж получилось, видел вас с пером за ухом. – И этот русский, готов поклясться, из ваших, сочинитель.

– С чего вы взяли? – заинтригованно приподнялся француз на носках, чтоб видеть лучше.

– Не знаю, как будет с вами, но по-английски от него несло Шекспиром за милю.

– Это как? – непонимающе поморщился Филипп.

Англичанин начал цитировать:

– Вот уж, должно быть, умилен был… старый лев короны… когда его питомцы, молодые львята… дразнили русского медведя… в его берлоге земляной… А тот проснулся – незадача… Вот почти дословно, так он заявил майору.

– И что майор?

– Не понял ни черта, но челюсти не подобрал доселе.

Похоже, энсим и сам был грешен рифмоплетством, поскольку хрестоматийный шекспировский размер подхватил без запинки. Впрочем…

– К тому ж, хоть связи нет в его словах, в них нет безумья… – попотчевал англичанин и полной гамлетовской цитатой.

Но нет. Ни современным пафосом Гюго, ни архаическим сарказмом Мольера речь русского не блистала. Говорил, правда, чуть старомодно, как, впрочем, и большинство русских офицеров, заставших в родительских домах еще гувернеров-шаромыжников. И говорил редко, впрочем, как поспевал за самим Филиппом, но интересно, хоть стенографируй.

– Говорите, накануне вторжения у вас не было ни одной практической карты Крыма? – хмыкнул он на жалобы Шарле, что никто во французском штабе толком не представлял себе ни Крыма вообще, ни где эта terra incognita. – Можете утешиться. Карт не было и у светлейшего князя, пока из Петербурга не были высланы гравюры еще суворовских времен. Правда, мы дома, а потому знаем, где пень, где колода. Но вам как отправляться этак наобум? То-то я смотрю, один из английских перебежчиков, еще менее сведущий в географии, чем наши полководцы, на полном серьезе удивлялся, что здешние медведи так и не побелели за зиму.

– Это верно, после минувшей зимы сам думал, что севернее этой страны могут быть только полярные льды, – поежился Филипп, удерживаясь от соблазна накинуть поверх кепи капюшон.

Непринужденно взяв капитана под руку, француз волок его то в одну, то в другую сторону, как если бы они прогуливались по эспланаде, а не по руинам, усеянным трупами, на которые часто смотреть было тошно и с самым крепким желудком.

– Что ж, – попробовал приободрить зябнущего мосье Илья. – Не обещаю вам жары, как в Алжире, – от цепкого взгляда Пустынникова не ускользнула ременная пряжка в ориентальном стиле, обычная для стрелков Иностранного легиона, а также желтоватая пигментация как бы неравномерного загара на бледной физиономии, то есть явное свидетельство о малярии и африканских страницах биографии, – но, уверяю вас, скоро тут будет ничуть не хуже, чем в Ницце.

– Вы бывали в Ницце? – оживился француз. – То-то я смотрю, ваш акцент не отдает школярством как, pardon, у большинства ваших офицеров. Чувствуется литературный тон. Им отличаются те русские туристы, что подолгу зевают у «Джоконды», а не на козлах купален.

– Нынче в армии мало дворян, воспитанных гувернантками, – уклонился Илья от прямого ответа. – Все больше кантонисты. Впрочем, публика еще менее начитанная.

– Кант? – тотчас подхватил любознательный Шарле. – Qu’est-ce que c’est «кантонист»? От Эманюэля Канта?

– От немецкого Kantonist[89], – хмыкнул Илья. – Солдатский сын, прикрепленный от рождения к военному ведомству.

Пустынников запнулся, заметив сочувственную мину мосье: «А ведь, и впрямь, крепостной. Даром что не к сохе, а к ружью прикрепленный», – поэтому закончил, испытывая неприятное чувство напрасных оправданий:

– Но они сразу определяются в военное училище и редко остаются в нижних чинах. При покойном императоре им вообще стало легче выслужиться. При нем и офицерских вакансий стало больше.

– Увы, такие потери! – горестно поддакнул Боше, истолковав недосказанное по-своему.

Вообще-то штабс-капитан имел в виду, что дисциплина, возвращенная Николаем I в армию, пришлась не по душе большей части дворянства, привыкшего смотреть на полк как на дворню, а на свои обязанности так и вовсе не обращать внимания. Дворяне стали уходить со службы. Но он не стал настаивать. Поддакнул:

– То старших выключат иных. Иные, смотришь, перебиты…[90]