Четвертый бастион - Вячеслав Демченко

– Бог свидетель, лучше бы повоевал еще, – невесело огладил Илья соломенные усы горстью.

– Вы чудесно справлялись с ролью, – согласилась Юлия. – Но ваши солдатские каникулы окончены, господин штабс-капитан, пора на сцену.

Природные дворяне – поручик Соколовский и княжна Мелехова – недоуменно переглянулись. Откуда им было знать?

Записки русского хроникера, неоконченное…

Откуда им было знать, что незадолго, лет за десять до того, у московского барина графа N, большого поклонника Мельпомены, бежал первейший из его актеров и мало того, что оконфузил графа перед публикой в самый кульминационный момент пиесы: «Коня мне!» и прогрохотал по помосту копытами.

Да и коня-то сдуру заволокли на сцену не только натурального, но и наилучшего, украшение графских конюшен! А проказник на ем махнул в Замоскворечье. Та еще история! Но, впрочем, только ее завязка.

Потому что, вдруг и отчего непонятно, гнев графа был умиротворен и скорым возвращением любимца (коня, конечно), и баснословным выкупом, данным за одаренного холопа (подлеца, естественно), а более всего тем, что выкуп дал один из зрителей скандальной пиесы, не кто иной, как светлейший князь… Да-да, тот самый Меншиков, обруганный нами тут немилосердно и за что угодно, но никак не за недостаток ума и царедворческих талантов. Тут хоть отчерпывай.

Зачем ему понадобился талантливый самородок? Зачем был отправлен в учебный карабинерный полк? Где был после? Куда отправятся теперь? Вопросов не счесть, но тут записки нашего хроникера обрываются…

Май 1855 года,

Севастополь,

IV бастион

На IV бастионе минута затишья – артиллеристский огонь с Зеленой горки англичане перенесли на пятый. И теперь артиллерии поручик молодой граф Толстой Лев Николаевич вытащил из блиндажа свое последнее увлечение – внушительный ящик для дагерротипии, устанавливает его на треногу, готовит пластинки для светописи.

Солдаты тем временем с живейшим участием готовят объект фотографирования: проворный фейерверкер окатил из кадушки массивную трехсотфунтовую пушку, другие обряжают в несоразмерный зеленый мундир с литерными погонами худенького мальчишку.

Такого славного мундира и у самих артиллеристов в обиходе нет – шинели да рубахи, – так что пришлось срочно грубыми стежками подгонять мундир самого поручика, погоны опять-таки перешивать с солдатской шинели…

Ничего, зато от затеи этой наконец-то ожил мальчонка, буквально днями потерявший родителей – севастопольских рабочих Левы и Ульяны Роговых.

Вихрастый Санька растерянно улыбается, поворачивается в грубых руках, готовясь стать персонажем настоящей «фотографической картины». Еще не знает, что готовится уже и стать героем кавказских и турецких войн, уважаемым генералом от артиллерии Александром Львовичем, а пока – даже пушка «заемная». Свои мортиры «усыновители» Саньки единодушно отвергли – что твоя тумба, неказисты.

– Остричь его, сатаненка, что ли? – задумчиво оглаживает свою бритую макушку старый канонир. – Кудлат, что твой щенок…

– Тебе дай волю, Кузьма, ты и меня бы оскуб, – ворчит из-под плотной накидки на фотографическом ящике поручик Толстой и, вылезши из-под ее шторки, красноречиво оправляет под картуз свои роскошные волнистые волосы.

Артиллеристы взрываются хохотом – после страшного напряжения последних часов радует самая безыскусная шутка.

– Давайте, Александр Львович, – подмигивает мальцу поручик Толстой. – Давай, почти тезка. Изволь в анналы истории.