Четвертый бастион - Вячеслав Демченко

– Или во французский госпиталь. Он гораздо ближе к месту сражения. Кстати, наутро было назначено перемирие, чтобы убрать трупы, и всех, кто дожил до утра наверняка отправили к лягушатникам. Так что единственный шанс, что лейтенант не попал в лапы русских…

– Он попал в лягушачьи лапки, – мистер Бамбл задумчиво потер подбородок, уже заскрипевший щетиной. – Так же могла подумать и леди Мэри…

– И подумала, – после секундного раздумья, но бесплатно подтвердил сержант, наконец, подкуривая цигарку. – Сам видел. Уселась прямо на пороховые бочки и покатила на параллель.

Мистер Бамбл обернулся на щебенчатый тракт железной дороги, прочертившей рыжий сухостой в сторону Сапун-горы.

Сыщик даже не стал переспрашивать, где нашла Мэри пороховую бочку, чтобы докатить на ней до осадной линии, только вопросительно глянул на фельдшера. Тот многозначительно поглядел на огонек отломленной спички и кивнул, подтверждая догадку мистера Бамбла.

– Храбрая девушка. Конечно, на главной квартире кровь проливают в основном клопы, и то не свою, но кто знает? Мне показалось, что мисс Мэри не остановится даже перед тем, чтоб осмотреть поле боя.

Собственно, так оно и вышло.

Английская железная дорога,

французский госпиталь

Появление во французском госпитале юной англичанки пробудило галантность здешнего персонала, изрядно зачерствевшего от своей почти мясницкой работы. Может, потому так долго выясняли, нет ли среди их подопечных хоть одного нового англичанина. Выясняли старательно, пусть и права оказалась вивандьерка, которая, ревниво осмотрев ротонду Мэри, отороченную белым мехом и кружевами, с ходу заявила: дескать, таких тут нет.

– Je ne le pense pas[84], – возразила Мэри, поэтому мосье доктора продолжали выяснять, а когда сомнений в правоте вивандьерки не осталось, утешали девушку с печальными серыми глазами, угощали алжирским кофе в армейской фаянсовой кружке и вслух завидовали ее жениху, как бы незавидна ни была его судьба. В ответ леди Мэри одаривала каждого растерянной глухонемой улыбкой, пока, наконец, к щитовому флигелю дирекции, одновременно являвшемуся жилищем начальника госпиталя, не проскакал, разбрызгивая лужи, телеграфист из английского лагеря – сержант в пехотном красном мундире. Минутой позже появился на пороге грузный, сумрачный старик с видом человека, плохо выспавшегося в компании клопов.

– Перемирие началось, – почесываясь под мыском жилета на ватной подкладке и с явной неохотой возвышая голос, сообщил начальник. – Скоро будут повозки. Изабель, соберите ваших дам и готовьте перевязочные материалы. Боюсь, что перепадет забот и на нашу долю.

– Qu'est-ce que c'est? – торопливо выговорила Мэри одну из немногих заученных ею вполне фраз.

– Это значит, мадемуазель, – с готовностью принялся объяснять молодой хирург, ничуть не смущаясь своего косоглазия, придающего поистине демонический вид, – что английская и наша депутации уже в ложементах Мачтового бастиона, где ночью сражался ваш жених, и теперь там подбирают павших воинов, а если кто остался жив, то вскорости будут здесь. Мадемуазель, мадемуазель, погодите! Клянусь, это не займет много времени! Скоро и так все будет известно.

IV бастион,

ложементы

Французская часть делегации сводила драматические мины и позы британцев на нет. Капитан, возглавлявший парламентариев, был живчик, точно гасконец, любопытен и доброжелателен, как будто только что выскочил из-за стола встречать гостей, о которых много наслышан, но видеть до сих пор не доводилось, и разве что позабыл прихватить бутылку бургундского – о чем шумно сетовал английскому майору. Тот окатывал его в ответ холодной ухой рыбьего взгляда, но кивал учтиво, как воспитанный в светском тоне глухонемой.

Из всего этого Илья сделал вывод, что француз не так прост, как кажется. В черной шинели капитана морской пехоты, замызганной по самый хлястик, он не очень походил на парламентера из ближних апрошей и скорее напоминал адъютанта, соскучившегося от штабной сутолоки и ищущего приключений для последующего пересказа в светском салоне или в офицерском собрании. А может, это даже был добровольный корреспондент парижской Le Petit Journal?[85]

Француза выдавал зеленый длиннополый мундир, видный в запахе «крымской» шинели, – вполне нейтральный, без видимых знаков различия. Штаны были красные, а не черные, как полагается морскому пехотинцу, но более всего бросалось в глаза свежее и тщательное, до сиза, бритье – довольно редкое явление для европейцев в этой войне.

Как в сравнении с нашими армейцами, союзники все больше напоминали сборище извозчиков – все бороды, запущенные бакенбарды, локоны на плечах. Так что, вряд ли нынешний француз являлся кормильцем окопной вши. Вот штабного клопа-кровопийцы – еще ладно.

Впрочем, перехватив оценивающий взгляд Пустынникова, француз и не подумал скрывать:

– Капитан Филипп Шарле[86], состою при штабе генерала Канробера, – представился он так, что оставил место для каких угодно домыслов. Всяких должностей бывает при штабе, но чтобы просто «состоять»?

Заметив вопросительную гримасу Ильи, смявшую синеватую бороздку шрама над бровью, добавил иронически:

– Боюсь, что буду в затруднении сказать вам, чей я там адъютант, но и на посылках не бегаю. Кажется, генерал полагает меня своим хроникером, хоть и не пробует заглянуть через плечо, что я там пишу. Впрочем, он и вовсе не охотник до чтения, солдат до мозга костей.

NOTA BENE

«Lettres de Crimee»[87]

Письма капитана Боше

«Сегодня было перемирие на пару часов, чтобы похоронить мертвых. Насчитали по меньшей мере шестьсот трупов. Офицеры и унтер-офицеры войск, участвовавших в бою с обеих сторон, идут с людьми в наряде опознавать трупы и приказывают относить своих. Это грустное зрелище. Эти жертвы войны большей частью страшно изуродованы; часто у них почти отсутствует голова, рука или нога. Какие впечатления у тех, кто видел их накануне полными жизни! В течение этой грустной церемонии французские и русские офицеры, которые здесь в достаточно большом количестве, наконец приблизились и обменялись словами вежливости, крепко пожимая друг другу руки. С обеих сторон желали конца войны, которая вновь знакомила две армии, довольно-таки симпатичные одна другой», – из писем Шарля Боше…