Патриот - Андрей Рубанов

С миром вот что случилось в последний год: мир оказался сложным и грандиозным, он теперь состоял не только из детей и родителей, не только из однокомнатных квартир и музыкальных училищ. Когда человек растёт, мир вокруг него растёт тоже. Гитарист рос быстро, его голова звенела. Мир оказался необъятным. Музыкальная культура, внутри которой его растили, культура Чайковского, Шостаковича и Кабалевского, чопорная и невыносимо сложная русская музыкальная культура оказалась миниатюрной частью мировой музыкальной культуры; в её извивах и тысячелетних традициях можно было заплутать навсегда. Хард-рок происходил из рок-н-ролла, рок-н-ролл происходил из ритм-энд-блюза, ритм-энд-блюз происходил из классического блюза, происходившего из соула и спиричуэлз, из ритмических гимнов темнокожих американских рабов. Гитарист, гибкий отрок, с изумлением обозревал горизонты реальности – они распахивались, пугали и восхищали; основными чувствами тех лет были восхищение и нетерпение: вот, ещё год или два – и прыгну во взрослую реальность, как в океан, и поплыву, взрезая волны, как дельфин.

Роман Генрихович наблюдал за опытами своего упорного воспитанника со скептицизмом и электрические соло не слушал, морщился и уходил, оставляя за собой лёгкий портвейный душок, а однажды тихо прокомментировал: ты, Знаев, сначала палец научись правильно ставить, а уже потом изображай Джимми Пейджа. Молодой гитарист был озадачен: оказалось, сутулый и кривой на одно плечо преподаватель знает о существовании Джимми Пейджа – а вёл себя так, словно дальше Ван Клиберна не продвинулся.

Но в целом Роман Генрихович, как и все остальные преподаватели, воспринимался как существо из отмирающего древнего мира. Как старпёр.

Их, преподавателей, невозможно было ни слушать, ни воспринимать всерьёз. Как и предков, в общем. Как и школьных учителей. Как и весь их взрослый, отмирающий старпёрский мир. Взрослые ещё не понимали, что они – динозавры, их время прошло, их советы казались либо наивными, либо вовсе тошнотворными.

Умному современному человеку в его шестнадцать лет открываются такие горизонты, какие и не снились его сорокапятилетним предкам.

Родители стали его раздражать, вместе с их единственной комнатой, вместе с вечным невнятным телевизором; они были ужасно наивны, они ежедневно с утра до ночи тяжело работали ради маленьких денег, ничего не зная про настоящую реальность, в которой «Pink Floyd» получили за свой альбом «Стена» несколько миллионов.

Так или иначе, всё кончилось. Сын вырос и поселился отдельно.

Мать только однажды спросила, откуда деньги. Сын коротко ответил, что играет в ресторане. Ответ удовлетворил.

А отец ничего не спросил. Он давно уже никому не задавал вопросов: делал вид, что всё сам понимает, хотя не понимал ничего.

Никто ничего не понимал. Страна разваливалась.

Так, одновременно со страной, развалилась и семья.

Отец стал круто закладывать; мать терпела два года, затем ушла, у неё имелся альтернативный вариант – весьма положительный мужчина, одинокий врач-гомеопат.

Знаев-младший подозревал, что у матери и раньше были любовники.

Развод родителей он пережил легко. И, может быть, даже немного порадовался: вот, предки развелись – значит, ещё ищут себе новой и лучшей доли; значит, ещё не старики.

Он ни разу не видел, чтоб они обнялись или поцеловались. Но не видел и ссор.

Возможно, они не подходили друг другу. Возможно, не любили друг друга. Жили вместе ради ребёнка, или потому что некуда было деваться. Сын не задумывался об этом никогда. Он знал, что любит обоих, и точно знал, что оба любят его, каждый по-своему, и эта любовь – громадна и надёжна.

Он знал, что в поцарапанной деревянной хлебнице всегда, при любых обстоятельствах, в любое время дня и ночи есть кусок свежего белого хлеба, а в холодильнике – большая кастрюля с компотом, в котором самое вкусное – погрузившийся на дно изюм; если набрать его в половник, и наполнить кружку, и выпить двумя глотками, запрокинув голову, – мягкие ядрышки сами, как живые, катятся на язык, наполняя рот сладостью.

Он знал, что в шкафу на верхней полке всегда лежит уложенное в геометрически правильную стопку его чистое и отглаженное бельё.

На верхней полке – потому что сын давно самый высокий в семье.

Мать тщательно утюжила даже носки.

Елена Знаева управляла своим однокомнатным королевством железной рукой. Всегда, при любых обстоятельствах двое мужчин её семьи были сыты и прилично одеты. Ради экономии мать даже стригла их самолично, дважды в месяц, ловко управляясь и с машинкой, и с диковинной конструкцией под названием «филировочные ножницы». Впрочем, приведение в порядок шевелюр отца и сына не требовало особого мастерства: пегие, ржаные с серым, твёрдые, как стерня, волосы у обоих стояли дыбом, и сын, вслед за отцом, с ранней юности заимел привычку расчёсываться пятернёй.

Мать добывала хлеб в институте с длинным непроизносимым названием, включающим слова «статистика», «прикладная математика» и «государственное планирование»; в недрах учреждения пряталась миниатюрная типография, печатавшая диссертации и методические пособия в примитивных бесцветных обложках. Проникнув в просторный, ярко освещённый полуподвал, пропитанный возбуждающими нездешними запахами, маленький сын заставал мать уверенно царствующей среди безразмерных столов, заваленных рукописями, утробно гудящих копировальных агрегатов и машин офсетной печати. После кратчайшего разговора (обычно речь шла о потерянных ключах от дома или о срочной выдаче тридцати копеек для похода в кино) ребёнок незамедлительно изгонялся, ибо посторонним вход в заведение был запрещён. Вся множительная техника стояла на особом учёте в Комитете государственной безопасности.

Между тем Елена Знаева не слишком переживала за государственную безопасность и однажды преподнесла мужу на день рождения сборник стихов Высоцкого «Нерв», на скверной серой бумаге, зато в превосходном твёрдом переплёте с ликом поэта на лицевой стороне обложки. Позже сын видел в её руках другие хиты советского самиздата: поэму «Лука Мудищев», и повесть «Николай Николаевич» Юза Алешковского, и «Москва – Петушки» Ерофеева, и «Розу мира» Даниила Андреева, разъятую, ввиду огромного объёма, на четыре плоских томика, и даже самоучитель каратэ стиля «Шотокан» со множеством иллюстраций, не слишком чётких, но внушающих трепет. Все эти криминальные манускрипты строго запрещалось выносить из дома и показывать друзьям, но сын, конечно, пренебрегал приказом, и однажды в школе один десятиклассник с ходу предложил младшему Знаеву за учебник хатха-йоги огромную сумму в 50 рублей. Знаев мгновенно отказался. Он понимал, что мать могла бы озолотиться на продаже тайных текстов, но избегала этого, точно так же, как отец избегал обменивать на деньги свои самопаяные магнитофоны и усилители; это было неправильно, не по-советски, «западло». И лукавые мудищи, и электронные машинки изготавливались в единичных экземплярах – для себя, для друзей, для подарка начальству или для обмена: ты мне «Тайную доктрину» – я тебе путёвку в санаторий «Плёс». Превращать эту рудиментарную систему натурального обмена в бизнес, в «товар – деньги – товар» никто не решался. И гораздо чаще мать, вернувшись с работы, доставала из своей полотняной хипповской сумы не запретную поэму, а сжатый скрепками машинописный талмуд под названием «Некоторые вопросы стандартизации ввода данных в автоматические системы управления на предприятиях тяжёлого машиностроения» – и затем, накормив своих мужчин картофельным пюре с луком и кислой капустой, до позднего вечера сидела на кухне, исправляла опечатки, изредка отвлекаясь на экран телевизора, где пани Зося кокетничала с паном Вотрубой в очередной серии бесконечного шоу «Кабачок “13 стульев”».