Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - Оушен Вуонг

В Хартфорде, где рос я и где старишься ты, мы приветствуем друг друга вовсе не словами: «Привет» или «Как дела?» Чуть вскинув подбородок, мы спрашиваем: «Чем порадуешь?» Так говорят и в других местах, я слышал, но в Хартфорде это повсеместно. Среди заброшенных домов с выбитыми окнами, на детских площадках, обтянутых колючей проволокой, настолько ржавой и искореженной, что, казалось, она создана самой природой, как виноградная лоза, мы изобретали собственный язык. «Чем порадуешь?» Фраза неудачников и бедняков, она слышна в Восточном Хартфорде или Новой Британии, где целые семьи, «отбросы из трейлеров», собирались на полуразрушенных верандах муниципальных домов или фургонов; лица осунулись от оксикодона, вокруг сигаретный дым под светом карманных фонариков, развешанных на рыболовной леске вместо светильников. И они тоже кричали «Чем порадуешь?», если доводилось пройти мимо.

В моем Хартфорде отцы — это призраки; они то появляются в жизни своих детей, то исчезают, как мой собственный папаша. Здесь царят бабушки, abuelas, abas, nanas, babas и bà ngoạis; вместо короны у них — гордость, уцелевшая или напускная, и упрямые заветы родного языка; у дверей социальных служб они ждут с больными коленями и отекшими ногами, пока им помогут с отоплением и топливом, от них пахнет дешевыми духами и мятными леденцами, а коричневые пальто из секонд-хенда припорошил снежок. Они толпятся вдоль квартала, изо ртов на морозе идет пар, пока их сыновья и дочери работают, или сидят, или умерли от передозировки, или просто пропали, сели на автобус и уехали на другой конец страны, мечтая бросить вредные привычки, начать с чистого листа, а потом превратились в семейную легенду.

Мой Хартфорд стал крупным городом благодаря страховым компаниям, но когда появился интернет, все они исчезли, и лучших из нас забрали Бостон и Нью-Йорк. Здесь у каждого есть троюродный брат из банды «Латиноамериканские короли». Здесь до сих пор продают свитера болельщиков хоккейного клуба «Хартфорд Уэйлерс», хотя клуб переехал и сменил название на «Каролина Харрикейнз» еще двадцать лет назад. Это город Марка Твена, Уоллеса Стивенса и Гарриет Бичер-Стоу, однако даже их богатое воображение не в силах удержать тела, подобные нашим, ни во плоти, ни на бумаге. В Хартфорде расположен главный в Коннектикуте концертный зал — Центр исполнительских видов искусства Хораса Бушнелла и старейший в США художественный музей «Уодсворт Атенеум» (в котором прошла первая в Америке ретроспектива Пикассо). Однако посещают эти места только жители пригородов; они отдают ключи парковщикам и спешат в теплые выставочные залы, а после возвращаются в свои сонные городки, озаренные огнями магазинов «Декор для дома» и супермаркетов с органическими продуктами. Это Хартфорд, в котором осталась моя семья, пока другие вьетнамские иммигранты бежали в Калифорнию или Хьюстон. Хартфорд, в котором худо-бедно переживали одну за другой суровые зимы, и каждую ночь нористер[56] проглатывал наши машины. Стрельба в два часа ночи, стрельба в два часа дня, чья-то подруга или жена за кассой в супермаркете с фингалом под глазом или разбитой губой смотрит на тебя, вскинув подбородок, и как бы говорит: «Не твое дело».

Потому что понятно: когда тебя бьют, это данность, нечто само собой разумеющееся. Ты спрашиваешь: «Чем порадуешь?» — и сразу переходишь к приятному. Отталкиваешь неизбежное, чтобы дотянуться до исключительного. Интересуешься, что у человека хорошего, даже не прекрасного или чудесного, а просто хорошего. Потому что хорошо — это более чем достаточно; это луч света, который мы искали, добывали друг у друга и друг для друга.

Хорошо, когда нашел доллар, застрявший в решетке ливневой канализации, когда у мамы хватило денег, чтобы на твой день рождения взять фильм напрокат, а еще заказать пиццу за пять долларов в пиццерии Easy Frank’s и воткнуть восемь свечей в расплавленный сыр и пеперони. Хорошо, когда после перестрелки твой брат вернулся домой или все время сидел рядом и уминал макароны с сыром.

Вот что Тревор сказал мне в ту ночь, когда мы вылезли из воды, черные капли падали с волос и кончиков пальцев. Он обхватил рукой мои дрожащие плечи и шепнул мне на ухо: «Ты хорош. Слышишь, Волчонок? Ты хорош, клянусь тебе. Ты хорош».

Опустив урну с прахом Лан в землю и еще раз натерев надгробье тряпками, вымоченными в касторовом масле и воске, мы с тобой вернулись в отель в Сайгоне. Зайдя в мрачный номер с удушающим кондиционером, ты первым делом выключила весь свет. Я замер, не зная, почему вдруг стало так темно. Было за полдень, на улице гудели и пыхтели мотоциклы. Скрипнула кровать, ты села.

— Где я? Где мы?

Я не нашел что ответить и позвал тебя по имени.

— Роза, — сказал я. Цветок, цвет, оттенок. Я повторил: «Hong». Цветок можно увидеть лишь к концу его жизни, он только что расцвел и уже начал превращаться в коричневую бумагу. Может, любое имя иллюзия. Как часто мы называем предмет по самой недолговечной его форме? Розовый куст, дождь, бабочка, каймановая черепаха, расстрельная команда, детство, смерть, материнский язык, я, ты.

Произнеся твое имя, я понял, что по-английски оно звучит как rose, форма прошедшего времени глагола «подниматься». Назвав тебя по имени, я велел тебе подняться. Будто имя и есть единственный ответ на твой вопрос. Будто имя еще и звук, в котором нас можно найти. Где я? Где я? Ты Роза, мама. Ты поднялась.

Я касаюсь твоего плеча с нежностью, которой меня научил Тревор в ту ночь у реки. Грубиян Тревор, который не ел телятину, потому что телята — детеныши коровы. Я задумался об этих детенышах: их отняли у матерей, заперли в ящиках размером с их жизнь, а потом откормили, чтобы мясо было понежнее. Выходит, что теленок свободнее всего в тот момент, когда клетку открывают и выводят его из фургона на убой. Любая свобода относительна, ты это знаешь лучше других, а порой свобода — это лишь степень твоей несвободы, клетка, что распростерлась далеко-далеко; решетку не видно на расстоянии, но она есть. Когда животное выпускают из зоопарка в заповедник, оно остается в неволе, просто границы становятся шире. Но я все равно принял это условие. Потому что иногда достаточно просто не видеть границ.

На несколько бредовых секунд там, в амбаре, когда мы с Тревором занимались сексом, я почувствовал, как моя клетка стала невидимой, хотя и знал, что она не исчезла. Как в порыве восторга попал в ловушку и не совладал с собственным телом. Как отходы, дерьмо, излишки скрепляют жизнь, но всегда присутствуют и сопровождают смерть. Когда теленка забивают, последнее, что делает животное, это отдает содержимое своих внутренностей, его кишки содрогаются от внезапной быстроты кончины.

Я сжал твою руку и позвал тебя по имени.

Я посмотрел на тебя в полной темноте и увидел глаза Тревора, чье лицо уже начало стираться у меня из памяти; увидел, как они блестят в свете амбарной лампы, пока мы одеваемся, дрожа от холода. Я вижу бабушкины глаза в последние часы ее жизни, когда все, что она могла проглотить, были несколько капель воды. Широко распахнутые, большие, как у теленка, когда задвижка открывается и он устремляется из своей тюрьмы навстречу человеку с перевязью, которая вот-вот обернется вокруг его шеи.