В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

Жених ее был обстоятельным человеком – он и по жизни будет шагать также обстоятельно, с чувством и с толком, оглядываясь назад и примеряясь – семья, в которой вырос Володя Есенков, была работящей, независимой, дружной; случалось, и зависть вызывала тем, что в ней не было раздоров, пустых ссор и кухонных боев, к Лиде Есенковы относились, как к своей дочери, пока Володька находился в армии, всячески старались приветить ее.

Иногда Люде становилось тревожно – мало ли что может произойти там, в далеком и страшном Афганистане, и тогда Люда, чувствуя, что у нее обмирает, останавливается сердце, сама делалась неподвижной, вытягивалась в длинноногую глазастую свечку, слушала пространство – ей казалось, она обязательно услышит далекий неприметный голос, слабое движение воздуха в воздухе, поймет все, веки ее набухали теплой тяжестью, и Люда, с трудом одолевая саму себя, шептала плохо слушающимися губами молитву, потом тихо плакала.

Но приходило очередное письмо с пометкой полевой почты, Володя писал, что служит нормально на одной из застав под Кабулом, стережет Чарикарскую долину, боев нет, днем загорает на солнце, ночью забирается на вышку с приборами особого видения, которым не страшна никакая ночная темнота, и служба его мало чем отличается от службы тех, кто служит, скажем, в Германии либо в Чехословакии, в нашей группе войск.

– Ох, Вовка! – счастливо обмирала Люда, прижимая к лицу письмо, пытаясь понять, чем оно пахнет, ноздри ее раздувались, делались чуткими, зверушечьими, ловили любые запахи, и Люда расшифровывала запахи, понимала, что таит в себе бумага, какой конкретно дух – письмо пахло жаром, сухой травой, ящерицами, порохом, древними камнями, металлом, степными животными, верблюжьим пометом, хотя, в общем-то, бумага вроде бы ничем, кроме бумаги, и не пахла, но Люда все равно различала эти запахи. Прочитав письмо раз восемь подряд, она прятала его в шкатулку, специально купленную для Вовкиных писем, чтобы завтра прочитать еще восемь раз. На лице ее появлялась далекая нежная улыбка, глаза расцветали, делались яркими.

Но когда Люда брала в руки газету, то обязательно находила сообщение из Афганистана: то под Хостом сбит самолет с мирными пассажирами, то взорвана мечеть в Мазари-Шарифе, то под перевалом с тревожным названием Саланг сожжена колонна с продуктами, шедшая в Кабул с нашей территории, и у нее вновь бледнело лицо, стремительно утишало свой бег сердце и через несколько минут останавливалось совсем: несмотря на перемирие, объявленное в Афганистане, война там не прекращалась, Люда отбрасывала газету в сторону, бралась за вовкины письма, среди знакомых строк неожиданно находила строки совершенно новые, похоже, она их никогда не читала, цеплялась за них, и кожа на ее лице делалась совсем прозрачной, тонкой, будто пергамент старой выделки. Володя, например, сообщал, что многие из ребят его заставы скрывают от родителей, что служат в Афганистане, пишут, что исполняют свой долг в Чехословакии, в Венгрии, в ГДР – за границей, в общем, но не в Афганистане, или что-нибудь еще… Ну разве это не намек на опасность?

Однажды Володя Есенков спросил у своего соседа по койке, почему тот скрывает, что находится в Афганистане, и получил ответ очень простой: «А чего мне лишний раз мать волновать, у нее и так сердце слабое. Я у нее один и она у меня одна, не дай бог что случится… Уж пусть она лучше ничего не знает». Володя написал об этом Люде.

Штемпель же на воинских письмах всегда стоит один. Независимо от того, откуда они приходят, из Чехословакии или из Воркуты, лишь номер меняется, но номера воинских частей – такая тайна, что ее даже во всезнающих военкоматах расшифровать не могут, расшифровывают лишь в генеральном штабе, да еще в двух-трех важных местах, поэтому ребята и пишут домой, что служат в Венгрии – проверить-то мама все равно не сможет. На территории Советского Союза еще можно проверить, а за границей – поди проверь! Курица – не птица…

Как же это она раньше не обратила внимания на солдатскую хитрость, о которой ей написал Володька, – пропустила мимо, а ведь не должна была пропустить. Сейчас, спустя время, она это восприняла острее, слезнее, чем раньше, даже острее и слезнее обширной газетной статьи о зверствах душманов: сердце так не замирало, когда она читала статью, а вот вгляделась в строки, столь неожиданно, нечаянно обнаруженные в письме, которое она прочитала не менее двадцати раз, и в груди ее возник далекий слезный стон, вискам стало горячо. Люда зубами закусила губы, чтобы не разреветься. Рот у нее дрожал.

Гребень, самый пик этого накала выпадал на день, когда приходило новое володькино письмо, но вручал ей почтальон конверт, и напряжение спадало, все становилось на свои места, Люда расцветала ярко и нежно, люди, глядя на нее, не могли сдержать улыбку, старые, седые «дедушки русской авиации» опасно молодели, бабушки превращались в молодух, хмурое небо рассекал лезвистый луч солнца, в блеклой природе начинали расцветать засохшие краски, – вот что, оказывается, могла делать одна радостная девчонка.

Закрыв глаза, она пыталась представить, как же будет выглядеть день, когда вернется Володька, что за погода выпадет, какое платье она наденет на себя и вообще… да каким бы тот день ни выдался, пусть ей хоть ночью будет, или обкладным черным дождем, она все равно заставит дождь затихнуть, ночь передвинет в другие края – пусть все будет там, она заставит солнце светить по-весеннему юно, заставит цветы цвести, а птиц – петь, травы – распуститься нежным шелковым ковром. Скулы Людины счастливо и одновременно смущенно темнели, одно совмещалось с другим, в глазах появлялась глубина.

Потом снова наступали дни тревоги, ощущения чего-то опасного, далекого, Люда молила небо и землю, чтобы Володьку обошла пуля, чтобы не заболел он ничем, не то ведь Афганистан подкидывает такие хвори и напасти, что они просто никому неведомы – она слышала, именно такая неведомая хворь погубила телеобозревателя Каверзнева, – чтобы не укусила Володьку змея и кровожадный душман не метнул своего острого ножа – и видать, молитвы Люды доходили до адресата: с Володькой все было в порядке.

В общем, жила Люда счастливо и тревожно, печаль в ней совмещалась с радостью. Несмотря на то, что Люда сплошь состояла из противоположностей, она имела натуру очень цельную, волевую, нежную и сильную, и Володьку Есенкова в будущем ожидала добрая жизнь. Люда знала многое – и каков будет их дом, и чем займется Володька после Афганистана, и как слагаются песни, и каким именем они назовут своего первого ребенка – если родится девочка, то именем Володькиной