В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

из погибших могли жить да жить – и те, кто находился с Вахидом, и те, кто был с Рябым Абдуллой – майору было жаль этих людей, и главное, что подмяло его – смерть Сергеева. Ох, Сергеев, Сергеев! Щека перестала дергаться – она онемела, будто деревянная. И все лицо Вахидово тоже поспокойнело, одеревенело.

Стрельба в кяризе стихла, из лаза сочился едкий темноватый дымок, слышно было, как где-то внизу глухо стучит капель – вода собиралась в стоки, по желобам стекала в отстойник: много лет служил кяриз людям, да испоганили его душманы. Майор махнул рукой, отдавая приказ – он не сказал ни слова, и движение его было неопределенным, но люди поняли Вахида.

В конце концов курдельцы выроют себе новый кяриз, но они должны ответить за то, что пригрели Абдуллу, за таракана Мухаммеда, не желающего вылезать из-под земли, за то, что предоставили душманам кров и хлеб. Ничто не должно оставаться безнаказанным, безнаказанность только поощряет преступление и очень часто в преступление это по ступеням сходят люди, поначалу не имеющие к черному делу никакого отношения. Вот так снежный колоб катится с вершины вниз: не останови колобок – огромный сырой ком раздавит тех, кто, раскрыв рот, будет смотреть на него, стоя внизу.

И как часто наши дорогие сограждане бывают похожи на людей, стоящих с открытыми ртами.

Вахид вздохнул – всякому делу можно найти оправдание – и во второй раз подал сигнал.

Бочку впихнули в узкий лаз, она была, что называется, в самый раз – вошла в каменную нору почти без зазоров, как снаряд в орудийный ствол, бочку толкнули, чтобы она и была снарядом, а не пробкой, затыкающей тесное бутылочное горло; загромыхав глухо, она медленно поехала вниз, будто по шахтовому стволу, оснащенному старой подъемной клетью, – казалось, что бочка вот-вот застрянет, остановится, но она, тяжелая, в солярных подтеках, сыгравших роль смазки, проехала до самого конца и, выплюнутая орудийным жерлом, тяжело ударилась о дно кяриза. Вахид удовлетворенно кивнул:

– Первая порция лекарства доставлена. Лучшие в мире таблетки от головной боли, укрупненная порция. Теперь давайте пилюли. Чтобы желудок не болел.

Следом бросили две канистры с бензином. Слышно было, как одна, с маху врезавшись в камень, лопнула – алюминий, из которого были сделали канистры, – металл слабый, вязкий, часто расходится, вот он по шву и расползся, в порез хлынул бензин, запах его вынесся из кяриза вместе с темным угасающим дымом. Вахид этот острый запах уловил, ноздри у него расширилась, в глазах словно бы луна зажглась – запалился холодный мстительный свет, высветил все внутри, и сразу стало видно, сколько боли скопилось в майоре, как трудно ему – и самым трудным, быть может, будет этот последний шаг, который ему предстояло сделать.

Он понимал, что время идет, тратится вхолостую, душманы тоже не сидят на месте, ищут щель, в которую можно было бы втиснуться, ускользнуть, понимал, что нельзя дать душманам уйти, и все-таки не решался сделать последний шаг. Лицо его обузилось, обвяло, Вахид сжался, уменьшаясь в росте и в объеме, в следующий миг он сдернул с пояса гранату, отжал усики и далеко в сторону отбросил кольцо с проволочном предохранителем. Швырнул гранату в кяризный лаз.

Грохнул взрыв, из кяриза наверх полетела копоть, поплыли, по-птичьи спрямляясь и распрямляясь – будто бы крыльями взмахивали – хлопья, из пламени донесся крик, высокий, острый, звучал он всего несколько мгновений – крик был задавлен пламенем, дым потек сразу из нескольких дувалов – вот где были прорыты каменные спуски в кяриз, их Вахид не нашел, сколько ни посылал за местными дедами, а теперь и не нужно было искать – из кяриза все равно уже никто не вырвется.

Oн сел на камень, положил на колени руки – грязные, гудящие. Посмотрел на кяризные дымы. Дымов становилось все больше и больше – валило почти из-за каждого дувала.

– Простите меня, люди, – пробормотал Вахид тихо, для одного себя, – во имя Аллаха простите, не хотел я…

Через час двое царандоевцев слазили в кяриз – надо было проверить, что там осталось. Вылезли черные, перепачканные копотью, бледные. Старший из двойки скрестил перед собою руки:

– Спеклись все до единого.

– Так и доложим в Кабул. – Вахид продолжал сидеть на камне.

Осенний сумрак был мокрым, клубящимся – все плыло перед Майей Сергеевой, все размывалось, теряло четкие очертания: дома, машины, цветными прямоугольниками застывшие на набережной, перила моста, заметно посветлевшие и растерявшие свои кудри деревья парка имени Горького, и этом парке они когда-то с Сергеевым познакомились. Парк-сводник, парк-разлучник… Она всхлипнула, ухватилась рукою за поручень, посмотрела вниз, в темную, беззвучно струящуюся воду.

Впрочем, вода не была беззвучной, у воды был свой звук – нудный, протяжный, тоскливый, его невозможно было вытряхнуть из ушей, из головы – он буквально просверливал мозг насквозь: звук текущей воды, звук сырости и затяжной тоскливой осени. Звук дождя и звук луж. Ни весны в этом году не было в Москве, ни лета, ни лета бабьего – все время осень. Кончилась зима, и сразу же наступила осень, дальше будет хуже – снова придет зима.

Как же теперь жить, как? Слезы текли по ее лицу, смешивались с дождем, – жизнь кончилась. Раз нет Сергеева, то не будет и ее. Она посмотрела на недалекие деревья парка, отвернулась – не хотелось смотреть, в горле что-то задергалось, заскрипело. Майя невольно напряглась – боялась сорваться на некрасивый бабий рев.

«Сергеев, что же ты наделал, почему меня не взял с собою?» – зашевелила она губами, хотела произнести слова, возникшие в мозгу, вслух, но не смогла, сжалась, притиснулась лбом к громоздкой, украшенной крупной клеткой перекладине моста. Мост только здесь, вблизи, выглядит таким непомерно громоздким, неподъемным, а издали, со стороны набережной, из тех вон цветастых машин, нарядно отражающихся в темных лужах, кажется легким, почти невесомым.

Жить не хотелось, жить без Сергеева было нельзя. Поглядела вниз, в воду, подумала, что при виде холодной воды в ней родится испуг, и она все отработает назад, но испуга не было, и оторопи не было, совсем напротив, появилось желание как можно быстрее очутиться в реке.

Что она одна, без Сергеева? И ладно бы остался ребенок, тогда можно было бы продолжать жизнь ради него, но ребенка не было – она ведь, дура, дура, дура, все время не хотела ребенка! Сергеев очень желал иметь ребенка, а она, дуреха мокроглазая, нет. И вот результат – Сергеева уже нет в живых, через несколько минут не будет и ее.

Со стороны парка раздался далекий задавленный мокретью грохот, огромная ступица чертова колеса провернулась, зарябила спицами, подвесные люльки закачались на