В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

в следующий миг проворный вал настиг его, с силой, будто тросом ударил по ногам, откинул в сторону. Сергеев, охнув, ударился головой о камень, на минуту потерял сознание, жирная сухая порода пыталась обволочь его, засосать, утопить в своей плоти – ногами его начало будто бы в мясорубку втягивать, и Сергеев, сопротивляясь, закричал, сделал несколько гребковых движений, словно пловец, но бесполезно, порода все равно продолжала втягивать его, шевелилась, ползла, заполняя седловину, кипела, скреблась мертвым по живому.

Понял Сергеев – сопротивляться хуже, когда барахтаешься – сильнее засасывает, и тогда кажется, что от тела начинает отламывать часть по части: все в теле непрочное, все на гнилых ниточках – и ноги к туловищу гнилыми нитками прикручены, и руки, и шея. Шея еле-еле держится. И болит. Затылок тоже болит. Плывет земля под Сергеевым, плывет и с боку на бок переворачивается, шипит, скребется безголосо. Вдруг рядом выплыл Абдулла, взвился над Сергеевым, и земля перестала переворачиваться с боку на бок.

Страха не было. Было другое – холодное спокойное понимание того, что он, капитан Сергеев, находится сейчас в невыигрышной позиции – да какой там в невыигрышной! – просто-напросто в гибельной: завален сыпучей породой по пояс, а Абдулла на плаву и на ногах. И пистолет зажат в руке Абдуллы.

Все, Абдулла взял верх. Проиграл Сергеев. И эту схватку проиграл, и все, что связано с ней, и жизнь свою проиграл.

Было жарко, где-то высоко-высоко плавилось небо, выпаренное солнцем до соли, бесцветное и чужое, пустое – ну хоть бы орел там вихлялся, либо воробей, или летала какая-нибудь собака, ан, нет – вымерло все в небе. И мир весь вымер, в ушах звенит капель, словно бы вода в могилу сочится, стекает по крохе на дно: как-кап, кап-кап!

Абдулла вновь захохотал торжествующе – он победил, всех победил, этого хитроумного светлоусого шурави тоже победил: кафир умрет, ему не дано выжить, а Абдулла выживет, всем назло выживет, уйдет отсюда, растворится, в земле схоронится, костью станет, камнем обернется, но останется в живых и обрастет плотью.

– Тьфу, кафир! – плюнул Абдулла в Сергеева, промазал, глаза его начали мгновенно белеть – не может быть, чтобы правоверный в неверного не попал, нагнулся, дохнул на Сергеева жарко, торжествующе, снова хрипло рассмеялся: он победил, он! Сложил губы трубочкой, прокатал языков по рту, соскребая слюну и собирая боевой запас для очередного «Тьффу!», подумал о том, что хорошо дышится над поверженным и сладок, ой как сладок вкус победы.

А Сергееву чудилось, что не в ущелье он, не в земле по пояс, а у себя дома, осенью любуется, грешное тело его цело, не поломано и породой не засыпано, ветер шелестит листвою, приподнимает золото с заскорузлой, жесткой, но еще живой осенней травы и под этим золотом гнездятся кучно поздние бесчервивые грибы – самые лучшие грибы, – и для жарева хороши, и для засолки, и для сушки, духовитые и вкусные, еще он ощущал – захватывал ноздрями, ртом запах сжигаемого сухотья, антоновских яблок – поздних, очень крепких, запах яблок был смешан с запахом мокрой шерсти: так может пахнуть только любимый пес, хорошо вымытый цветочным мылом, либо шампунью, влажный, чуточку испуганный купаньем, но уже пришедший в себя, преданно тыкающийся теплым носом под локоть.

И вдруг он совсем близко от себя увидел глаза Абдуллы, светлые, немигающие, льдистые, будто внутри имелся какой-то особый механизм, наполняющий взгляд холодом, глаза постоянно подкачивались холодом – в тот же миг Сергеев был грубым рывком вброшен в явь, напрягся и, рванувшись, вцепился руками в Абдуллу.

Тот не ожидал такого мученического рывка от шурави, не успел отпрянуть, а может, просто не дано было – ведь не век же жить злу и творить зло, вымораживать все вокруг себя, зло, как и добро, наказуемо, за каждый проступок нужно платить – пришло время платить: горло Абдуллы оказалось в руках Сергеева.

– Нe-ет, не уйдешь ты от меня, с-сука, не уйдешь, – просипел Сергеев, ощущая руками, какая холодная, морщинистая, скользкая кожа у Абдуллы на шее, сжал ему глотку. – Не уше-ел…

Прянул Абдулла назад – не тут-то было, с трудом вывернул голову на бок, уходя из обжима Сергеева – у того под пальцами оказался кадык Абдуллы, маленький, совсем детский, окостеневший, Сергеев надавил что было силы на кадык – Абдулла уперся в Сергеева стволом «стара», выстрелил. Руки Сергеева дрогнули, ослабли на секунду, потом сжались снова. Он завалился назад, ломаясь в позвоночнике, потащил за собой Абдуллу.

Абдулла с трудом выбил зажатый внутри крик:

– И-и-ы-ы! – выстрелил снова.

Выстрелы в упор разворачивают живое тело, пули ломают кости, вырывают мясо – человека обычно отшвыривает на несколько метров, как ударом грузовика, – Сергеева отбило назад, голова со стуком мотнулась, будто у мертвого, но Сергеев еще был жив, он будет жить долго, капитан Сергеев – Сергеев знал это и видел сейчас не осень, а зиму, свою далекую московскую зиму, в которую ему уже никогда не суждено было вернуться, но которая есть, есть и будет! Есть и будет январская синь, будут февральские ветры, за зимой придет весна, будет солнце марта и первые слабенькие ростки апреля, пробивающиеся сквозь землю на свет Божий в прогалах, оставшихся среди сырых плоских нашлепок снега, все это будет, но уже без Сергеева. Сергеев не чувствовал боли, сознание его угасало. Он боялся другого – что руки его разожмутся, не выдержат – и тогда Абдулла уйдет. Абдуллу нельзя было выпускать: этой маленькой цели, только одной ей и больше ничему, подчинялось сейчас все естество Сергеева, вся жизнь его, ее оставшиеся минуты; Сергеев телом своим, каждой мышцей, каждой косточкой, каждым корешком и жилкой понимал: уйдет Абдулла – худо будет – и что было сил стискивал и стискивал пальцы на шее врага.

Абдулла высадил в Сергеева всю обойму, потом еще несколько раз впустую цокнул курком – мертвый Сергеев так и не выпустил его. Пальцы капитана словно бы окостенели на шее Абдуллы.

Когда сюда прискакал майор Вахид, за ним, едва пластаясь по земле от того, что рвалось дыхание, с красными натуженными лицами двое солдат царандоя – остальные безнадежно отстали, – то мертвы уже были оба – и Сергеев, побледневший, поникший, с зубами так прочно стиснутыми, что они поломались, и Абдулла, черный, с обвисшим мягким лицом и вывалившимся окровяненным языком…

Остатки группы Абдуллы, ушедшие назад в кишлак вместе с Мухаммедом, смогли оторваться от солдат царандоя – уходящих прикрыл перепуганный Файзулла, которого опытный Мухаммед оставил с пулеметом у крайнего дувала: Файзуллу невозможно было обойти – сек и сек свинцом, взбивая пыль и каменное крошево, что-то истошно кричал, давился собственным криком,