В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

погоню. От ветра, бьющего в лицо, глаза его были сырыми, влажные ресницы склеивались, встречный воздух не то чтобы не высушивал их, наоборот, – добавлял еще больше сырости, и Сергеев, бултыхаясь в седле, невольно отметил: «Дух-то тут какой проржавелый, дух-воздух! Откуда-то снизу вода сочится!»

А это слезы у Сергеева сочились, текли, выбиваемые ветром из каких-то дырок, которых раньше у него вроде бы не было. Дух духом, а слезы слезами. – «Или сверху сочится, сам черт не разберет!»

Все норовил зацепить Сергеев глазами живую точку перед очередным каменным поворотом, цветное пятно где-нибудь в узости, но нет, не за что было зацепиться глазу, пусто в камнях, стены скал одинокие, чужие, щемяще-печальные, и непонятно, совсем непонятно, кто ему природа здешняя – друг или враг, либо что она ему, если природа – штука неодушевленная, не имеет ни глаз, ни сердца?

Что? – вопрос этот не был риторическим. Риторика – дело следователей, адвокатов, прокуроров, а он человек действия, оперативник.

Ветер вышибал у Сергеева не только слезы, вышибал дух – легкие никак не могли успокоиться, в них что-то хрипело, зубы ломило от холода, он зло хрустел ими, скрежетал, скусывая что-то невидимое, упрямо мотал головой, сопротивляясь ломоте, усталости, собственной уязвимости, и продолжал колотить каблуками ботинок по впалым, сделавшимся от пота темными, печено-коричневыми бокам коня.

– Ну, милай, ну, скорее! Ну, Утесик! – пробовал он и словами подобраться к коню, упрашивал его, словно бы этот афганский доходяга, пуштун, привыкший к елейному гортанному языку, разумел русскую речь, – хлебом от пуза накормлю, только быстрей! Ну, нажми!

Не мог конь дать больше того, что давал – не машина, не мог превратиться в птицу, на скаку в нем тяжело бултыхались внутренности, звонко екала селезенка, из-под хвоста с мокрым звуком вылетали дымящиеся яблоки, конь был доходящий, крестьянский, простой, не аристократ, – копыта разъезжались на камнях, к встопорщенному храпу прилипла пена, нижняя губа вякала, тряслась, шлепала по зубам, пена срывалась с нее – доходяга уже устал, скоро вообще откажется бежать.

Это только в кино, да, пожалуй, в некоторых литературных произведениях погони бывают красивы, картинны, скоротечны и заканчиваются однозначно – капитан Сергеев очень желал бы, чтоб и его погоня закончилась однозначно, со знаком плюс, тут он солидарен со всеми авторами, которые изображали и столько еще раз будут изображать погони, он кому угодно свечку поставит, лишь бы ему догнать Абдуллу, – а на деле погони тяжелы и некрасивы. Человек выбивается из сил настолько, что бывает даже не в состоянии держаться на ногах, и тот, кого он гнал, как зайца, тоже не держится на ногах, тоже носом пашет землю, и если у него жилы оказываются покрепче, без узлов, что рвутся раньше цельной нити, и дыхание выровняется раньше, то не волк прихлопывает зайца, а заяц волка и кушает его, присаливая и посыпая перцем, вот ведь как.

Но не думал об этом Сергеев, не до того было. Сумел ли Вахид сориентироваться и послать кого-нибудь следом для страховки? Абдулла – зверь тертый, морда у него в крови по самые брови, ловок и смел, тут все может быть – вдруг под ногой у Сергеева, когда он будет брать Абдуллу, – а взять Абдуллу он должен живым, – поползет осклизлая моховая куртинка, либо выщелкнет в сторону камень? Тогда на Абдуллу должна навалиться подстраховка.

Впереди, далеко-далеко, среди темных камней мелькнуло что-то еще более темное, живое. Сергеев вскричал торжествующе, потянулся рукой к кобуре – Абдулла! Он точно был уверен, что это Абдулла и никто иной – не зверь и не другой всадник: если всадник вздумает подниматься вверх по ущелью – его не пропустит засада, поставленная на всякий случай на выходе из этого длинного каменного каньона, как засада в конце концов не пустит и Абдуллу, – а именно Абдулла. Главное, чтобы Абдулла теперь не нырнул куда-нибудь в сторону, не испарился, как дух бестелесный.

– Скорее, милый! Нажми, труженик! Немного осталось, Утес! – Сергеев снова огрел коня ботинками, угодил под екающую селезенку – конь даже вскрикнул от удара, зашелся, будто его парализовала боль, осекся, приседая на задние ноги, но в следующий миг все же рванулся вперед, поскольку боль Сергеева перекрывала его боль, конь это почувствовал, перемахнул через каменную яму, притрушенную на дне землей и сенной шелухой, покатился вниз, дробно отбивая копытами метры.

Через шесть минут Сергеев достал Абдуллу, ровно через шесть минут, время это отмечено точно, оно отложилось в памяти выдохшегося от погони, потного, мокроглазого Сергеева – часы все время находились перед ним, тряслись, когда он подтягивал руками повод и ныряли вниз, когда гнедой доходяга умудрялся все-таки вырвать повод из пальцев капитана. А потом способность всегда видеть время и засекать его – точно, с допуском в одну минуту туда или сюда, иногда даже машинально, без часов – должна просто сопровождать профессию милицейского оперативника.

Сергеев устал от погони, а Абдулла еще больше устал – повод белого строптивого коня, которого он вел, выламывал ему руки, плечи, из глаз у Абдуллы так же, как и у Сергеева, текло, в глотке засела боль, ноздри забило пробками, Абдулле нечем было дышать.

– И-ы-ы! – забился он в диком иссушающем крике, увидев сзади всадника. – Это ты все виновата, ты! – дернул на себя повод коня, на которое сидела Сурайё, металлом уздечки разодрал ему натертые окровавленное губы. – И-и-ы! Ты виновата! – сжал глаза в щелочки, подпрыгнул неловко в седле – из щелочек огонь посыпался: обидно сделалось Абдулле: ни за что ни про что он погибает – то, за кого он платил тысячи афгани, за его голову ни одного афгани, даже одного пуля не дадут! – И-и-и-и-ы-ы! – застонал, заплакал он, лицо его сделалось незнакомым, чужим.

Словно бы вспомнив о чем-то, он потянулся рукой к пистолету – как одинаково ведут себя порою люди: и тот, кто гонится, и тот, кто удирает, – нащупал его, поспокойнел, снова выкрикнув Сурайё – уже со злостью:

– Ты во всем виновата, ты!

Но в чем была виновата Сурайё, она, похоже, лишилась чувств, совсем обессилела, лежала неподвижно на конской холке, тело ее моталось в такт скачкам, тряслось, вызывало в Абдулле ненависть, даже слезы – Абдулла сморгнул их, но ведь это всего-навсего слезы, ненависть и злость так не сморгнешь, выкрикнул, с головой проваливаясь в самого себя, сожигаясь собственным естеством, словно огнем.

– Я погибну, но и ты жить не будешь. Поняла? Не дам тебе жить.

Он хотел выстрелить в Сурайё, но сдержался – Абдулла видел еще путь к спасению. Чувствовал: имеется у него некий шанс, один, может быть, из ста, он выругался и снова с силой дернул на себя повод, но