Стеклобой - Михаил Перловский

— Постойте! — нерешительно окликнул его Романов, сам не зная, что хочет сказать.

— До полуночи, Димма. В течение этого времени содействие во всем гарантируется. Пробуй свои силы, но глупостей делать не советую.

Около двери он вдруг помедлил, и, обернувшись, с неприятной чужой улыбкой произнес:

— Добрый день, Романов.

Город той весной расцветал запоздало и с неохотой. Вовсю шпарил апрель, а снег еще и не думал таять. Выкатываясь из-за крыш, солнце на мгновение остановилось в окнах мансардного этажа дома купца Ситникова, отразилось от чего-то, прыгнув зайчиком, и провалилось за печные трубы. Ходики на стене бомкнули девять, и Анна Семеновна вздрогнула, уронив столбики монет, которые возводила, пересчитывая. Будучи весьма аккуратной и щепетильной, а оттого неприятной во всех отношениях домовладелицей, сейчас она размышляла о своем беспокойном жильце. Последний раз он выплачивал ей должное ровно два месяца тому назад, и сегодня в девять сроки вышли. Даже те две недели, данные от щедрот. Она сделала надлежащую пометку в книжечке, перекрестилась в угол на темнеющую икону и отправилась к крайней по коридору двери.

Дверь открыли почти сразу же, будто бы стука ждали. Анна Семеновна не успела даже договорить своей фразы: «Любезный мой Ива…», как из-под полога дверного занавеса вынырнул молодой вихрастый господин. Был он невысок, коренаст, улыбчив и двигался плавно, с приятной взору гибкостью. Рубаха его была расстегнута широко у ворота, на груди поблескивал крупный медный крест, сапоги были начищены совершенно. Он раскинул руки, приглашая Анну Семеновну войти, одновременно с комплиментами и замечаниями о погоде ахая, что в комнате не прибрано. И действительно, по углам стояли раскрытые чемоданы, откуда торчали скомканные рубашки, кальсоны и прочие предметы гардероба. На столе поверх раскиданных карт насыпаны были хлебные крошки, скатерть пестрела пятнами от вина. Там же можно было заметить несколько вскрытых конвертов, портрет миловидной дамы, некстати украшенный апельсиновой кожурой, впрочем, срезанной ловкой стружкой. Постель была сбита, подушка и вовсе валялась на полу, из-под нее виднелся башмак. На стене Анна Семеновна приметила нацарапанное по-французски стихотворение, вчитавшись в которое, она покраснела и решительно начала свои речи о долгах.

— Матушка, голубушка, птичка вы моя певчая, отрада души моей, — принялся рассыпаться Иван, ухватив Анну Семеновну за локоток и легко закружив ее по комнате. — Вы же заступница и родная душа, прошу вас, еще один день, всего один, я клянусь вам, что уж в этот раз точно.

Он говорил, не делая пауз, так, чтобы нельзя было возразить. Слова сами собой переливались одно в другое и становились прелестной невесомой мелодией, которая Анну Семеновну манила и убаюкивала. Иван усадил ее в кресло так, чтобы большая икона Богородицы смотрела прямиком ей в глаза, встал на колено и снял с груди крестик. Губы его дрожали, лицо побледнело, по щеке уже катилась маленькая аккуратная слеза. — Добрейшая, вот вам мой залог, это маменькин крестик, я отдаю вам его, но лишь до завтра. Он медный, бесценок. Никогда не расставался я с ним, и никогда бы не подумал об этом, но в знак заверения… — Иван видел, что Анна Семеновна уже не так податлива, как раньше, и что-то непроницаемое оставалось теперь в ее взгляде. И крестик, он знал это, она точно возьмет, хотя еще недавно вспыхнула бы священным негодованием и залог бы отвергла. Как удачно он придумал в прошлом году с этими крестиками, штук двадцать уже ушло у него в качестве маменькиной памяти.

В Анне Семеновне боролись гордость великодушия и расчетливость, которая с каждым днем знакомства с этим очаровательным господином укрепляла свои позиции.

— Верьте, Иван Андреевич, только чтобы вам было покойнее, я беру эту вещь. Надеюсь, завтра наше недоразумение разрешится, — она с достоинством поднялась, звякнув связкой ключей на поясе, и направилась к выходу.

— Милейшая, милейшая, завтра в это же время мы уладим все наши дела самым совершенным образом, будьте уверены, — он поклонился, тряхнув каштановой шевелюрой, звонко щелкнул каблуками, улыбнулся так широко и ясно, что в комнате посветлело, а Анна Семеновна не сдержала ответной смущенной полуулыбки. Закрыв дверь за хозяйкой, Иван хлебнул вина из бутылки, отер рот рукавом рубахи, сел на диван и, стянув сапоги, грязно ругнувшись, швырнул один из них в угол.

Был Иван вор, мошенник и плут. Дела его шли в последнее время из рук вон плохо, ему страшно не везло. Раньше он спокойно мог жить в каждом новом городке по году, а тут не прошло и двух месяцев, как пора было удирать. В трактирах лицо его примелькалось, и играть с ним более никто не садился. Компания карточных кредиторов разрослась неимоверно, и в приличные заведения пускать его перестали. В заведениях же попроще Иван мошенничать не рисковал, поскольку там никто не церемонился. Благородных господ в них не бывало, и в случае любых обид местные завсегдатаи могли разбить нос или пустить в дело нож.

Иван прибывал в незнакомые города с праздничным настроением завоевателя. Все на новом месте было для него несметным богатством бескрайних возможностей. Дары прятались тут и там, находить их было легко и приятно. Народец отличался наивностью и доверчивостью, а отдельных хитрых и несговорчивых господ он вычислял сразу и дел с ними старался не водить. Был Иван весьма расчетлив, и, чутко следя за городскими настроениями, быстро сбивал группу свободолюбивых и обязательно состоятельных молодых людей. Вместе с ними он принимался отчаянно бороться за революционные идеи в составе тайного кружка. Весело и с огоньком он выкачивал из них некоторые суммы и оставлял их по прошествии времени в полнейшем удовольствии от собственной смелости и яростной борьбы с режимом. Борьба отчасти состояла в мелком хулиганстве по адресу полицейского участка, отчасти в полуночных беседах на тайных явочных квартирках. В основе же она была посвящена сбору средств для поддержки товарищей из главного штаба. Штабом, товарищами, выездными акциями, гонителями и преследователями был сам Иван. Иногда своих приятелей он сдавал полиции, чтобы гонения все же имели место, а у режима был яростный оскал и воплощенная подлость. С полиции Иван также получал заслуженное, и таким манером можно было безбедно и с интересом жить. Накопив изрядную сумму (заодно поигрывая в карты в приличном обществе), укрепив связи с городскими властями и заручившись поддержкой какого-нибудь юного революционера с богатым папенькой, Иван покидал город, оставляя после себя ворох слухов и легенд.

Теперь же по всему выходило, что оставаться здесь более невозможно. Денег совсем не было, взять привычными путями их было неоткуда, разве что отомкнуть комнатку хозяйки, пока та будет в церкви.

Иван осмотрелся, нашел заброшенный сапог и натянул его обратно, встряхнул головой, пытаясь сбить легкий хмель. Как это я до простого вора докатился в два счета, и все за месяц-другой, а ведь зарекался, клялся себе, что никогда не станется со мной такого. Иван принялся набивать свой баул, ехать надо было сегодня, он чувствовал это чем-то неведомым. Чем-то, что находилось у него между лопаток и холодело, когда опасность оказывалась совсем рядом. Раздумывать в такие моменты было некогда, он привык доверять чутью, оно не раз выводило его из-под удара. Как всегда в такие минуты, когда действовать требовалось быстро, он ждал и всегда дожидался необъяснимой эйфории, куража, который, как заветная дудочка, заставлял его парить над опасностью, сновать между сотни огней, предвидеть знаки судьбы. И, как всегда, немыслимо было признаться себе, что чувство это приятное и сладкое, как спелый инжир из восточной лавки на базаре. Сейчас он знал, что пора уходить, и дело было вовсе не в милой Анне Семеновне, которую он мог дурить бесконечно.