Дагестанская сага. Книга II - Жанна Абуева

Иногда её сопровождал в прогулках Далгат, достаточно хорошо знавший город, но продолжавший познавать его с помощью Сайды. С девушкой он познакомил Малику во вторую неделю её пребывания в Ленинграде. Малике Сайда очень понравилась, и она даже незаметно подмигнула Далгату в знак своего одобрения.

В Эрмитаже они провели весь выходной день, и потом ещё долго стояли перед её глазами величественные залы и лестницы, роскошные расписные стены, не говоря уже о выставленных здесь шедеврах живописи и скульптуры.

Два месяца пролетели, как прекрасный сон, где были Мариинка и БДТ, «Жизель» и «Чио-Чио-Сан», знаменитый крейсер «Аврора» и величественный памятник Петру Первому, воздвигнутый по приказу Екатерины Второй. А главное – была Набережная Мойки, двенадцать, где Малика с замиранием сердца бродила по комнатам, дотрагиваясь до дверных ручек и лестничных перил и думая благоговейно о том, что когда-то до них дотрагивался сам Пушкин, живший тут и именно отсюда отправившийся в свою последнюю дорогу через Чёрную речку…

Остановившись у окна, она представила себе, как Пушкин смотрит отсюда на гранитную набережную. Мысли его, конечно, были далеко не радужны, если учесть, сколько всего на него навалилось в последние годы жизни. «Боже мой, – думала Малика, – как же тут всё зримо и реально, будто всё случилось не сто с лишним лет назад, а совсем недавно…»

С ней словно что-то произошло, ей вдруг почудилось, как через вот эту дверь, по этой лестнице верный слуга несёт на руках смертельно раненного Пушкина, и ей послышался шёпот поэта: «Что, тяжело тебе нести меня?»

В кабинете она явственно увидела Пушкина лежащим на диване перед книжными полками и снова услышала слабый голос умирающего поэта, обращавшегося к книгам: «Прощайте, друзья!»

Глядя на портрет Натальи Николаевны и в который раз дивясь её необычайной красоте, Малика размышляла о том, какая выпала этой женщине участь – оказаться женой, а потом и вдовою Пушкина, и после жить с непреходящим ощущением вины, казнить себя за то, что сделала или не сделала, и нести свой крест всю последующую жизнь и даже после смерти.

Малика, хотя и пребывала в начальной поре своей зрелости, не утратила ни свежести восприятия, ни восторженной романтичности, когда речь заходила о поэзии, музыке или живописи.

В отличие от своего брата Имрана, она не обладала музыкальными талантами и не имела и тяги к сочинительству, зато в полной мере обладала чувством прекрасного, способностью воспринимать его сердцем именно так, как оно, это прекрасное, задумывалось автором.

И в литературе, и в искусстве у Малики имелись свои приоритеты и предпочтения, но главная роль отводилась всё же Пушкину. Не то чтобы он был её кумиром, просто именно через него она черпала мощный заряд какой-то неземной духовной энергии и именно у Пушкина находила успокоение в минуты душевной усталости или озабоченности.

Оттого и Ленинград, пронизанный особой духовной атмосферой, так её впечатлил, что, благодарная судьбе и своему главврачу, она ещё долго по возвращении с возбуждением рассказывала об этом прекрасном городе окружающим.

Айша без сна лежала в постели. Ночь по обыкновению глядела на неё чёрными глазницами окон, будто приглашая разделить с нею путешествие во времени.

Таких путешествий она проделала великое множество, и теперь ей казалось, что не было события или имени, которые она не извлекла бы из недр своей памяти за последние годы.

Она перебирала в уме события очень давние и совсем близкие, перескакивая с одного на другое и охватывая одновременно мыслями все. Вспоминала дочь Малику совсем крошечной девочкой с чёрными волосиками и ярко блестевшими глазёнками и тут же принималась думать о Марьяше и о том, как быстро выросла её единственная внучка, уже студентка! Глядишь, и замуж скоро придётся выдавать, вон время ведь как летит! Да и Шамиль с Арсеном выросли и уже не дурачатся, не бегают друг за дружкой, как раньше, а всё слушают часами какого-то Высоцкого, поющего под гитару непонятные песни, а внуки их слушают, затаив дыхание. Одна из его песен Айшу, правда, впечатлила, ну, та, где он поёт про коней, про ангелов и про Бога, и хотя далеко не всё в этой песне понятно, но ей нравится, как он говорит: «Ветер пью, туман глотаю…», напоминая женщине о родных кумухских горах. И ещё правильно он поёт, что в гости к Богу не опаздывают! Поневоле прислушиваясь к песням Высоцкого, чей хриплый голос разносился по всему их дому, Айша пришла к выводу, что певец хорошо поёт про горы оттого, должно быть, что сам родился в горах, но внуки пояснили, что это просто песни из кинофильма про горы. Но он, конечно, прав, что лучше гор нет ничего, в этом Айша с ним абсолютно согласна.

После Рашида Бейбутова и Батыра Закирова ей очень импонировали Георг Отс и Кола Бельды. Георг Отс, этот мистер Икс, пел глубоким, выразительным голосом песни, которые были ей по душе. Было жаль этого акробата, который на самом деле был не акробат, а знатный юноша, но что-то там не сложилось в его судьбе, и он оказался в цирке под чужим именем. Когда-то Ансар взял её с детьми в Махачкалу и повел в цирк. Там она и увидела таких акробатов, взлетавших под самый купол. И зрители с замиранием сердца смотрели на них, боясь, что они вот-вот сорвутся вниз и разобьются насмерть, но этого, слава Аллаху, не случилось, и она вместе со всеми от души аплодировала их мастерству.

Кола Бельды был с Севера, то ли якут, то ли чукча, и такой талантливый, и с таким чувством пел про своих оленей! Его маленькие узкие глазки светились и лучились, широкоскулое лицо заливала щедрая улыбка, когда он, подняв вверх большой палец, пел:

Самолёт – хорошо,

Паровоз – хорошо,

Пароход – ничего,

А олени – лучше!

Её Имран тоже хорошо поёт, вот только дома, а не по телевизору.

Мысли Айши тут же переключились на сына. Он переменился после той истории, нет в нём уже прежней бесшабашности, беспечности, и вечера все проводит дома, с семьёй. Бывает, возится в саду или что-то чинит, руки-то золотые, совсем как у отца!

Сон всё не шёл, и Айша, устремив взгляд в ночное небо, продолжала думать о том и о сём, пока, наконец, не задремала. Во сне к ней пришли её родители, такие, какими она их помнила по Кази-Кумуху: отец в чёрной черкеске с галунами, моложавый, подтянутый, и мама в длинном платье из коричневого шёлка с большим коричневым платком на голове. Они ничего не говорили, а лишь смотрели на неё внимательно и с теплотой, а она, в свою очередь, смотрела во все глаза на них и, наконец, спросила: «Вы и вправду меня простили?». Отец с матерью, не ответив, лишь улыбнулись, и улыбки у обоих были добрыми и любящими, отчего сердце Айши весь день потом одновременно и болело, и радовалось.

Иногда, очень-очень редко, она видела во сне Ансара. Он что-то говорил ей, а она никак не могла разобрать слов, но ей было так хорошо от его присутствия, что, проснувшись, она всё ещё его ощущала.

Шахри к ней являлась изредка, в виде неясных очертаний, говоривших голосом подруги, которой ей так много хотелось бы рассказать. Она и рассказывала, да только наяву, обращаясь к её фотографии и пребывая в уверенности, что Шахри её слышит.