Дагестанская сага. Книга II - Жанна Абуева

Сайда зачерпнула ложкой и отхлебнула горячую жидкость, вначале показавшуюся ей странной и не очень приятной на вкус. Из вежливости она отправила в рот ещё несколько ложек, после чего вдруг почувствовала, что с каждым новым глотком напиток начинает ей нравиться, и она, не заметив, выпила всю пиалу до дна.

Айша без устали потчевала её то одним, то другим, а под конец придвинула к ней ещё одну пиалу, поменьше, которая была доверху наполнена чем-то чёрным и вязким, по виду напоминавшим мазут.

– А теперь поешь-ка вот это! – сказала Айша, намазав эту малосимпатичную массу на кусок свежего чурека.

– Тётечка Айша, миленькая, я уже не могу ничего есть! – взмолилась Сайда. – Я сейчас лопну!

– Не лопнешь! От полезной еды ещё никто не умирал. Съешь хотя бы кусочек, прошу тебя!

– А что это такое?

– Это урбеч, по-нашему вивра!

– Вивра? Как интересно! А из чего оно сделано?

– Сначала съешь, потом скажу!

Чтобы не обидеть Айшу, Сайда заставила себя отправить в рот кусочек хлеба с этим странным и жутким на вид веществом и, невольно зажмурившись, проглотила его. И в этот самый момент вдруг почувствовала что-то такое своеобразно-вкусное, чего ей никогда в жизни не приходилось отведывать.

– Ой! – сказала Сайда. – А можно ещё?

– Можно, конечно, доченька! Ешь, сколько хочешь, кроме пользы это ничего не даёт!

– А из чего всё-таки оно сделано, тётя Айша?

– Ну, первое – это сам урбеч, потом сливочное масло и мёд… Хорошо при простудах помогает. Кстати, будете уезжать в Петербург, возьмёте с собою пару банок!

– С удовольствием, тётечка! – ответила Сайда, которую весьма позабавило то, как Айша величает Ленинград.

Она помогла убрать со стола и, несмотря на протесты Айши, подмела в комнате пол.

Потом пришёл Далгат, и вместе они отправились на могилу Шахри. И вот она стоит перед памятником своей свекрови и чувствует всеми фибрами души, как та пытливо рассматривает избранницу своего единственного сына.

Сайда, как и большинство её сверстников, в загробную жизнь не верила, но ей стало не по себе.

– Как ты думаешь, я понравилась бы твоей матери? – спросила она Далгата, когда они возвращались домой маленькими неказистыми улочками.

От неё не укрылось, что он помедлил с ответом, но не успела она огорчиться, как Далгат произнёс уверенно:

– Думаю, да!

Сайда обрадовано вздохнула и, стараясь подладиться под шаги мужа, продолжила:

– И мне очень понравились твои родственники! И тётя Айша, и Малика с Юсупом, и Имран с Фаридой… Очень приятные и доброжелательные люди!

– А я тебе что говорил?

– Да, ты именно так и говорил, но всё равно я страшно волновалась!

– А теперь? – мягко спросил Далгат.

– Теперь мне кажется, что я тыщу лет с ними знакома!

– Что же, я очень рад, – ответил Далгат.

Сайда улыбнулась ему своей лучистой улыбкой. Она обожала мужа и очень им гордилась. И Далгат был благодарен судьбе: Сайда оказалась той девушкой, которая была ему нужна, её непосредственность, открытость и искренность сумели растопить холодок, поселившийся в сердце юноши после смерти матери. Оно оттаяло, словно лучик солнца прошёлся по льдинке и растопил её, превратив в сосуд с живой водой.

Сайда умела слушать, и, когда он впервые поведал ей о судьбе своих родителей, она сказала:

– Бедные, бедные люди! За что же им такое выпало?

И такое искреннее, живое участие звучало в её голосе, что Далгат тут же почувствовал, как его залила горячая волна благодарности и ещё чего-то такого, что сильно смахивало на любовь.

Снова и снова Марьяша говорила себе: «Я студентка!», и снова ей не верилось, что это и в самом деле случилось. Позади остались волнения и переживания о том, как всё будет, и вдруг она не сможет ответить на вопрос экзаменатора, и он, недовольный этим, возьмёт и скажет: «Приходите на следующий год!»

Всё, однако, обошлось довольно гладко, если, конечно, не считать досадного эпизода с этим отвратительным попом Гапоном. От волнения она назвала его Гапаном, а экзаменатор, оказавшийся вполне симпатичным и доброжелательным дядечкой по имени Мурад Ибрагимович, поправил её: «Поп Гапон». А она снова сказала: «Гапан», и снова он поправил: «Гапон», пока она, забыв от волнения, где находится, не воскликнула: «Нет, я точно знаю, что Гапан!» И тогда Мурад Ибрагимович засмеялся и сказал: «Ладно, пусть будет Гапан, продолжайте!»

Этот ляп стоил ей снижения оценки, но и четвёрка её вполне устроила, хоть и была выставлена за основной предмет – историю, которую она в конце концов избрала в качестве будущей профессии, сделав это не без дружеского совета родителей.

Не сказать, что история привлекала девочку больше других наук, скорее ей хотелось стать журналисткой, но, увы, в Дагестане факультета журналистики не было, а выехать за пределы родины ей никто бы не позволил. Точные науки Марьяше давались с трудом, биология и география большого интереса также не вызывали, потому оставались история с филологией, из которых первая была ей более интересна, чему в немалой степени способствовали бабушкины рассказы о «тех временах».

В отличие от бабушки, университетские преподаватели говорили бесстрастным языком научных фактов, но и в их рассказах история мира и страны, Кавказа и Дагестана обретала черты живого организма. Этот организм развивался и функционировал лишь на первый взгляд независимо и хаотично, а при более глубоком рассмотрении в совокупности представлялся единой и цельной картиной мира, где мощные государства создавались и уходили в небытие, откуда потом возвращались к людям в виде археологических раскопок, и прошлое открывалось в настоящем через древние исторические манускрипты иногда сомнительной объективности, если, к примеру, переложить их на язык современных газет.

Атмосфера исторического факультета Дагестанского университета имени Ленина была вполне демократична, хотя он и изобиловал именами сыновей и дочерей известных в республике людей, начиная от номенклатурных работников и кончая профессорами. Эти чьи-то отпрыски были в меру избалованы и смешливы, и лишь Махач Даниялов отличался от остальных студентов степенностью и некоторой замкнутостью, держа дистанцию и сохраняя сдержанность в отношениях с окружающими.

Махач был сыном бывшего первого секретаря обкома партии и, сызмальства столкнувшись с таким неприкрытым сопровождением власти, как подхалимство, позднее получил от жизни превосходную возможность составить мнение о многих людях как об очень ненадёжных и изменчивых созданиях.

Он хорошо и ровно учился и всем своим обликом являл образец джентльменства, всегда одетый с иголочки, в костюм с галстуком и, в отличие от других студентов, ходивший с портфелем типа «дипломат» и приезжавший на занятия в собственной «Волге», чего остальные студенты, конечно же, не могли себе позволить.