Мир всем - Ирина Анатольевна Богданова

* * *

Пять главок Князь-Владимирского собора были на один тон светлее мрачного неба с пушистыми тучами. Стройные формы здания и колокольни тёплым жёлто-белым цветом попирали права зимы, упрямо напоминая людям о весне и солнце. Голые ветви кустов небольшого садика внутреннего двора утопали в снегу, и расчищенная дорожка вела мимо высоких сугробов, облитых лиловой тенью раннего вечера. Петроградская сторона совсем недалеко от моего Васильевского острова, особенно если идти напрямик по Большому проспекту до Первой линии и свернуть налево к Тучкову мосту, поэтому я пришла в Князь-Владимирский собор пешком, с удовольствием подставляя лицо под мелкий колкий снежок. Отпрашиваться с работы не пришлось, благо в каникулы можно исчезнуть из школы пораньше, особенно если не попадаться на глаза начальству.

Служили молебен, и звуки хора оседали в памяти, переплетаясь ангельским многоголосьем. Прежде я никогда не предполагала, что душа может отделиться от тела и улететь ввысь, под самый купол, чтобы излиться на землю потоками лёгких слёз. К чудотворной иконе Казанской Божией Матери выстроилась небольшая очередь. Арочные проёмы между колоннами давали ощущение пространства. Огоньки свечей на подсвечниках издалека казались маленькими огненными водопадами.

— Рождество Твоё Христе Боже наш, озарило мир светом знания, — речитативом повторяла женщина, идущая впереди меня. От её одежды тягуче и сладко пахло ладаном. Я подумала, что моя шинель наверняка тоже впитала в себя особый церковный дух, который не спутаешь ни с каким другим.

Прежде чем шагнуть на улицу, я надвинула платок пониже на глаза и опустила голову. Мне было стыдно выходить из церкви скрытно, словно воришке с украденным за пазухой. Я не чувствовала за собой никакой вины ни перед комсомолом, ни перед учениками, ни перед советской властью, по словам уборщицы тёти Клавы, доверившей мне воспитание детей. Тайное посещение церкви делало меня виновной перед Спасителем, Который не побоялся ради нас взойти на Крест и умереть.

По обеим сторонам паперти стояли нищие и протягивали кто руку, сложенную ковшиком, кто пустой гранёный стакан с парой монеток.

— Подайте Первому Украинскому, — поймал мой взгляд мужчина на костылях. Его лицо отливало синевой от небритой щетины.

Инвалидов по городу бродило много — обездоленных, растерянных, часто озлобленных и пьяных.

Мы тоже одно время обеспечивали Первый Украинский фронт, пока нас не перебросили на Первый Белорусский.

Я отыскала в кармане рубль и положила ему в карман:

— Только не пей.

Он мотнул головой, растягивая губы в улыбке:

— Пропью, сестрёнка, лучше не давай. Я давно пропащий.

— Пропащих не бывает, если на войне выжил.

— Бывай, сестрёнка! — крикнул он мне в спину, когда я дошла до калитки. — Не забывай, приходи ещё! Я всегда здесь стою.

Я хотела махнуть ему рукой, но меня остановил резкий оклик:

— Антонина Сергеевна, это вы?

Меня словно окатило ведром холодной воды. Я круто развернулась и увидела перед собой пионервожатую Киру. Она смотрела на меня огромными серыми глазищами, в которых ледяной коркой застыл вопрос. Кира застигла меня врасплох, и я отчётливо понимала, что обратной дороги у меня нет и мне придётся объясняться, хочу я того или нет.

— Антонина Сергеевна, я видела, как вы вышли из церкви! Вы что, туда молиться ходите? — На щеках Киры вишнями зарделись два пятна. — Я думала — вы настоящая, советская, брала с вас пример, а вы… вы…

Кира отшатнулась от меня, неловко оступилась и рухнула в сугроб позади себя. Я протянула ей руку:

— Вставай, давай поговорим спокойно.

Она ещё больше вжалась в сугроб, глядя на меня с презрительным прищуром.

— Не трогайте меня! Мне смотреть на вас противно!

Захлебнувшись криком, она на коленках выползла на мостовую, поднялась и бросилась бежать вдоль улицы, мелькая посреди прохожих яркой голубой шапочкой.

«Ну вот и всё, — подумала я опустошённо. — Отпраздновала Рождество».

От радостного настроения не осталось и следа. Я подняла воротник шинели и медленно побрела в сторону моста, поражаясь полному безразличию, накрывшему меня с головой. Мрачные сумерки медленно затягивали меня в вереницу серых домов с кое-где горящими окнами. В редком свете фонарей обледенелые тротуары блестели чёрными полосами.

«Хочу на фронт, — сказала я себе. — На пост, к подругам, к командирам, к флажкам и построениям».

Там было всё четко и ясно: здесь свои, там враг. Жизнь подчинена уставу и приказам командования, где нет разницы между верующими и неверующими, потому что все бойцы Красной армии. Я не представляла, как стану объясняться с Кирой и какие слова скажу ей в своё оправдание. В оправдание? Я не собиралась оправдываться, но объясниться обязана, как педагог и старший товарищ. Но не хватало сил заново перебирать в мыслях произошедшее. Утро вечера мудренее. Спать я легла я тяжёлым сердцем и всю ночь ворочалась с боку на бок, как будто лежала на острых камнях.

* * *

— Антонина Сергеевна, попрошу вас зайти ко мне в кабинет.

Голос директора звучал сухо и кратко, не суля мирного разговора.

— Сейчас иду.

Он шёл впереди. Я видела его спину в сером френче и локоть руки, засунутой в карман. По пути Романа Романовича остановила учительница по химии с каким-то вопросом, он отрывисто бросил:

— Позже, пока я занят.

Скажу честно, я чувствовала страх — серый, тягучий и липкий. Под бомбами стояла не дрогнув, а здесь дрожу мелкой дрожью. Трусиха! Трусиха! Подавляя нервное напряжение, я сделала несколько глубоких вдохов и твёрдо приказала себе держать оборону и не отступать.

— Тетёрки вы или бойцы? — любил кричать на нас взводный, если видел, что кто-то даёт слабину. В данный момент я ощущала себя тетёркой, да ещё с перебитыми лапами и выдранными перьями.

Рывком открыв дверь кабинета, директор пропустил меня вперёд и запер замок на ключ.

— Антонина Сергеевна, уверен, что вы догадываетесь о предмете нашего разговора. — Он цепко посмотрел мне в глаза, а потом отошёл к окну и побарабанил пальцами по подоконнику. Я молчала. Лицо директора передёрнулось, словно от зубной боли. — Утром ко мне приходила ваша пионервожатая Кира. — Он бросил на меня взгляд и отвернулся. — Что вы можете сказать в оправдание?

— Мне не в чем оправдываться. Я никого не убила и не украла, а мои личные взгляды никак не отражаются на работе с детьми.

— Ваши взгляды не имели бы значения, если бы вместо детей вы работали со станками или заготовками. А учитель в любом случае должен полностью, я повторяю — полностью разделять идеологию партии и правительства. — Он быстро приблизился ко мне,