Собиратель ракушек - Энтони Дорр

– Я похоронил их здесь.

Джозеф хочет сказать что-то еще, хочет поведать ей о жизни китов. Но много ли ему известно? Знает ли он хотя бы, чем они заняты в море и почему выбрасываются на берег? Что происходит с морскими гигантами, умершими в родной стихии: качаются ли их гниющие, вспученные туши на волнах прибоя? Или сразу тонут? Долго ли покоятся на океанском дне, где через их скелеты, может статься, прорастут дивные подводные сады?

Касаясь руками земли, она не сводит с него глаз. Таким способом, заключает Джозеф, она выражает внимание. Пригвождая меня взглядом. От этого я чувствую, что она всегда меня слушает, затаившись в своей непроницаемой тишине. Ее бледные пальцы перебирают стебли растений; с крутобокого неспелого помидора скатывается дождевая капля; Джозефа охватывает непреодолимое желание рассказать все. Рассказать о своих криминальных проделках, о том, как мама на заре, пока он спал, ушла на рынок… – откуда ни возьмись на него разом нахлынула сотня признаний. Слишком долго он держал их при себе, слова копились в голове за какой-то запрудой, но сейчас эту запруду прорвало, и река грозит выйти из берегов. Ему хочется рассказать о волшебстве света, о бликах, что днями напролет играют в воде: тускло мерцающие на рассвете, к полудню они набирают ослепительную яркость, к вечеру начинают отливать золотом, а на закате обещают привести за собой сумерки – каждое мгновение каждого дня отмечено собственной магией. Хочется рассказать, что после смерти живое существо не исчезает бесследно, а просто становится чем-то другим: после смерти мы оживаем в стебельках травы, в проклюнувшихся зернышках. Но вместо этого наружу вырывается прошлое: словарь, амбарная книга, его мать, все виденные им ужасы.

– У меня была мама, – начинает он. – Она пропала.

Он даже не уверен, что Белль сейчас читает по губам: она отводит глаза, приподнимает помидор, соскребает с донца присохшую землю, а потом отпускает. Джозеф садится перед ней на корточки. Деревья гнутся от сильного ветра.

– У мамы был огород. Вроде этого, только лучше. Более… ухоженный.

Джозеф с трудом подбирает слова: он и сам понимает, что рассказывать о матери нелегко.

– Годами я воровал, – признается он. Доходит ли это до Белль, ему неведомо; дождь заливает стекла очков. – А еще я человека убил.

Глядя поверх его головы, она и бровью не ведет.

– Я даже не знал, кто он такой, – может, его с кем-то спутали. Но я его убил.

Наморщив лоб, точно в страхе, Белль смотрит на него в упор; терпеть этот взгляд невыносимо, но и замолчать уже нельзя. Так много накопилось вещей, которые нужно облечь в слова: как задыхаются под собственной тяжестью киты, что обрушились на песок черными пушечными ядрами, как лес поет свои песни, как морские волны окрашиваются сиянием звезд, как мама склонялась над бороздками, разбрасывая семена. Он хочет прибегнуть к жестам, чтобы слова приобрели новизну; хочет, чтобы она увидела, как незатейливые, безрадостные картины его прошлого возрождаются из тьмы. Каждый замеченный и не похороненный им труп, тело мужчины, осевшее на теннисный корт, украденный хлам, до сих пор запертый в подвале материнского дома.

Вместо этого он рассказывает о китах.

– Один из тех китов, – рассказывает он, – прожил дольше остальных. Люди сдирали кожу и жир с его мертвого собрата. Кит следил за ними своими большими карими глазами и в конце концов начал стучать плавниками по песку. В тот миг я находился на таком расстоянии, как отсюда до твоего дома, и даже там чувствовал, как дрожит под ногами земля.

Белль смотрит на него, сжимая в руке грязный помидор. Джозеф опускается на колени. У него катятся слезы.

Плодоношение: в последний теплый денек на дереве золотистыми соцветиями рассаживаются с полдюжины танагр, кусты томатов кланяются солнцу. Шелковистые цветки дыни пронизаны светом и готовы вспыхнуть язычками пламени. Джозеф наблюдает за Белль, которая на лужайке повздорила с матерью: они возвращаются с пляжа. Белль разрубает руками воздух. Ее мать, швырнув на землю свой шезлонг, жестом говорит что-то в ответ. Джозеф гадает, где у этой девушки хранятся секреты: в глубинах души? Или прямо на кончиках пальцев, чтобы мгновенно преобразиться в речь, подать знак матери? «Тот африканец, которого ты уволила, живет в лесу. Он вор и убийца». Быть может, секреты клубятся у нее внутри, как рвущийся наружу пар в котелке? Или затаились, как семена, готовые прорасти, когда настанет их час? Ни то ни другое, отвечает себе Джозеф, Белль все понимает. Она хранит свои тайны куда лучше меня.

Он вдыхает сладковатый запах порозовевшего помидора с лоскутком желтизны на одном боку; такой аромат – почти как дурман.

Но утром его настигают. С рассветом он идет за моллюсками: отрывает их от камней, складывает в ржавое ведерко – и тут в дюнах появляется какая-то фигура. Сквозь деревья пробиваются потоки света, а потом солнце, будто замышляя предательство, одиноким лучом высвечивает его на фоне воды. Позади одинокой фигуры возникают другие; люди устремляются вниз по склонам, увязая в рыхлом песке, и скалятся на Джозефа.

В руках у них спиртное, голоса и без того пьяные; он уже подумывает бросить ведерко, пуститься наутек и прыгнуть в воду, чтобы морское течение унесло его подальше от этих мест и до скончания века швыряло о скалы. А люди между тем подходят совсем близко и останавливаются. С ними жена Тваймена: эта приближается чуть ли не вплотную – вся красная, аж дергается, – и с криком выплескивает спиртное ему в лицо и на грудь.

Джозефу и в голову не приходит избавиться от учебника по языку жестов; когда незваные гости видят, что книга заткнута за пояс его брюк, дело принимает и вовсе скверный оборот. Миссис Тваймен вертит книгу в руках и сокрушенно качает головой, словно утратив дар речи. «Откуда это у него?» – возмущаются остальные. Двое мужчин, сжав кулаки, с перекошенными физиономиями подступают к нему с боков.

Его тащат через дюны, по тропе, на лужайку, мимо гаража, где он раньше обретался, мимо сарая, где он разжился мотыгой и семенами. Белль нигде не видно. Из дома выскакивает голый по пояс мистер Тваймен, на ходу подтягивая спортивные штаны. Слова застревают у него в горле. «Наглец, – выплевывает он. – Каков наглец».

Вдалеке завывают сирены. С лужайки Джозеф пытается разглядеть свой огород на вершине пригорка, этот маленький островок среди елей, но видит лишь размытую зеленую кляксу; тем временем его заталкивают в дом, где разглядеть можно разве что массивный обеденный стол с грязными тарелками и полупустыми стаканами да еще лица тех, кто сыплет вопросами.

Ему надевают наручники, чтобы доставить в Бэндон, а там отводят в кабинет, где на полках расставлены допотопные мигалки и пластмассовые кубки за победы в софтболе. Прямо на краю стола сидят двое полицейских, которые по очереди задают одни и те же вопросы. Спрашивают, как он проводил время с девочкой, для чего и куда с ней ходил. Где-то поблизости беснуется Тваймен: Джозеф не разбирает слов, но слышит, как надрывается его скрипучий голос. Сидящие на столе полицейские хранят безучастный вид и только подаются вперед.