Люди удачи - Надифа Мохамед

только они. И заявляли, что желают научить сомалийцев святости жизни, даже если усваивать этот урок им придется в петле на виселице. Недели шли, а клан виновного отказывался выдавать его, и хаджи осознал важность момента. Это был его клан, его кровь, и он был готов бросить клич «толаай!» так громко, чтобы услышали в самом Вестминстере.

Пока отец Махмуда нервно жевал губу, хаджи убеждал то один, то другой шир, собрание старейшин клана, сопротивляться требованиям британцев. Махмуд наблюдал, как хаджи, прижав ладонь к своему прикрытому шелком сердцу, при свете огня, озаряющего его волевой профиль, разъяснял, почему было бы харам отправить виновного на казнь. Разве клан Эйдегалле не принял условия дия? Разве британцы не заплатили за ущерб, когда пьяный механик-англичанин застрелил мальчишку-кочевника? Разве не назвали они это «преступной небрежностью» и не отдали лишь часть причитающейся компенсации? Неужели не противоречит самому духу ислама хладнокровное убийство человека, пока еще остаются шансы на мир и возмещение ущерба? Он готов публично объявить неверным любого мусульманина, хоть как-нибудь причастного к этой несправедливости. Бритоголовые старейшины с крашенными хной бородами попивали чай и бормотали «наˁам» и «ваа сидаа» – «да, так и есть», но Махмуд замечал, как переглядываются некоторые из них украдкой.

Один старик, вокруг жилистого тела которого было обмотано ярдов двадцать белой хлопковой ткани, поднялся и покачал головой:

– Нельзя называть «куффар» того, кто сердцем верит в Бога и его слово. Иначе совершишь грех.

Хаджи нахмурился, раздраженный тем, что ему возразили и сбили с мысли.

– Все просто, Халане: нельзя пригреть на груди человека, который объявил о своей вере в чужестранного короля и поклялся в верности ему. Может ли человек идти в две стороны одновременно? Может ли он ехать сразу на двух лошадях? Может ли он быть и рабом Аллаха, и гааль, немусульманином? – Хаджи брезгливо покачал головой, отвечая на собственный вопрос. – Нет, астагфируллах, только Аллах достоин, чтобы поклоняться и подчиняться ему. Британцы – простые, угодливые люди. Они крестьяне, которые довольствуются обработкой земли своих хозяев, и не в состоянии понять хорриядда, нашу любовь к свободе. Я их знаю, для них нет больше радости, чем встретить человека важнее их, тогда они кланяются и уверяют: «Сэр, сэр, я ваш покорный слуга». Сомалийцев они считают дикими, потому что у нас каждый человек сам себе хозяин, но они забывают, что у всех нас есть один могущественный хозяин – ар-Рабб, ар-Рахим. Нам нужна только наша земля, а Аллах обеспечит нас всем остальным.

Клан вместе с хаджи, как его фактическим сулдааном, сохранял выдержку до тех пор, пока на его пастбища всего в десятке миль от Харгейсы не прибыл верблюжий корпус. Известие достигло лавки тем же днем. Молодого кочевника в грязи и с черным страусовым пером в волосах сразу же отрядили поднять шум в городе. Прежде чем единым духом выложить вести собравшимся, он умылся и выпил полный козий бурдюк воды. Капитан-британец, сопровождаемый почти пятьюдесятью верховыми и вооруженными сомалийцами-аскари, прибыл к водохранилищу Бийо-Кулуле и потребовал выдачи виновного и трех человек, подозреваемых в его укрывательстве. Общаясь с британцем через армейского переводчика, старейшина посоветовал поискать их в аду. Убедившись, что выполнять его распоряжения никто не собирается, капитан приказал подчиненным согнать скот как конфискованный товар. Двух мужчин, которые бросились разгонять верблюдов, убили выстрелами в спину, дерзкого старейшину связали и взяли под стражу. Солдаты корпуса на рослых, откормленных зерном верблюдах продемонстрировали искусство погонщиков, гээльджире, собрали скот и погнали прочь, оставив лишь несколько старых никчемных быков и телят, которые без материнского молока не переживут сухой сезон, джилааль.

Отец Махмуда посоветовал сразу же сдать тех, кого требовал британец, но хаджи снова выиграл вспыхнувший спор. «Кровь на земле, кровь на земле», – повторял он, словно был от этого в восторге. Очередной набег на еще одно место водопоя привел к смерти пятерых, вдобавок человек по прозвищу Фарах С Сотней лишился всех ста своих верблюдов. К третьему набегу кочевники уже готовились – почистили и смазали винтовки, которые хранили со времен Войны дервишей. С обеих сторон прозвучали выстрелы, на пути показалась развилка: либо обстрелы и резня, как во времена шейха, либо и те, и другие откладывают оружие. После собрания сулдаанов, бокоров, гараадов, акилов и кади всего клана Хабр Авал юношу, с которого начались беды, наконец вызвали из его убежища и отправили бороться с судьбой в одиночку. Но даже после суда, в котором губернатор взял на себя роли судьи, обвинителя и присяжных, у хаджи осталась еще одна припрятанная карта. Он ухитрился перетянуть на свою сторону неизвестное количество полицейских-сомалийцев, и они один за другим отказывались участвовать в подготовке места казни. После того как девять мятежных констеблей были приговорены к каторжному труду, неизбежное повешение провели по-тихому, и этой шээко, истории, пришел конец.

Этот длинный эпизод привел к появлению трещины в отношениях между хаджи и отцом Махмуда. Если раньше они воспринимали свое место в мире одинаково, то теперь различия в этом восприятии были жирно написаны красным. Хуссейна не объявляли куффаром открыто, однако ему казалось, что на спине у него появилось клеймо и что за отрывистым «салаам», которое хаджи бросал, проходя мимо лавки, неизменно следует приглушенная брань. Окружной комиссар наконец выдал ему лицензию на грузоперевозки, и Хуссейн с облегчением оставил пост судьи. Он умер от сердечного приступа два сухих сезона спустя, успев насладиться более чем солидной долей прожитых лет и достатка, а также воспитав пятерых сыновей, чтобы приумножить род и укрепить его имя. Эти сыновья прилежно омыли его тело, завернули в единственный белый саван и отнесли его на плечах к последнему жилищу под акацией, уложив левой щекой на иссушенную, поблескивающую чешуйками слюды почву, прежде чем взялись за заступы. Место Хуссейна в обществе было подтверждено многолюдностью его похорон, а похоронной молитвой, салят аль-джаназа, руководил сам хаджи.

Хаджи обхаживал братьев Махмуда одного за другим, от старшего до младшего, превратившись для них в медоточивый аф-миншаар – рот-пилу. Он засыпал их непрошеными советами обо всем – от закупки нового товара в Бербере до поиска способных механиков для грузовиков, от пользующихся спросом тканей и до девушек, достойных того, чтобы на них жениться. Он снова научился улыбаться после своего поражения в деле со смертной казнью, но Махмуду его усмешка казалась ядовитой, ряд золотых зубов выявлял, что остальные сгнили. Будто сделавшись другим человеком, он включился в кампанию пропаганды тихого сопротивления британцам. В вооруженных столкновениях не было необходимости; кочевники ничем не дорожили так, как своими верблюдами, и