Люди удачи - Надифа Мохамед

– Хватит, Муди, ты ребенка нервируешь.

Махмуд трется щекой о мягкие и тонкие волосенки Мервина.

– Когда приведешь других мальчишек?

– Можно только по одному. Женщина из социальной службы здесь, в тюрьме, отговаривала меня, когда увидела, что я несу Мервина, говорила, что ему вредно бывать в такой обстановке.

– Забудь.

– Да я и не собиралась ее слушать, не волнуйся. Следующим я приведу Дэвида, а то он все спрашивает, где ты, – говорит, ты опять плохо вел себя, наверное.

– Смышленый мальчик, все замечает.

– Слишком уж смышленый: на днях пытался вечером не пустить папу домой, говорил, будто бы слышал по радио, что полиция разыскивает старика с усами.

Махмуд смеется, запрокинув голову:

– Нет! Это не мой сын, если он заодно с полицией.

– Твой, не сомневайся: он все еще показывает тот сомалийский танец, которому ты его учил. Как там он называется?

С ничем не запятнанным удовольствием Махмуд вспоминает, как до рождения Мервина они вчетвером жили в уютном домике в Халле. В камине горел уголь, а он сам, набросив на плечи вместо шааль покрывало с постели и взяв круглую жестянку из-под печенья вместо барабана, показывал Омару и Дэвиду, как танцуют кочевые сомалийцы. Раз, два, три… потом пауза, и Махмуд в этот момент прыгает вперед с криком «сообах» – «выходи». Он привязывал подушки к талиям мальчишек, и они топтались вокруг него, вытаращив глаза, как полные луны, нелепо и неуклюже двигая руками и ногами и совершенно не в лад, коверкая, повторяли «сообах». А Лора задумчиво наблюдала за ними, сидя в обитом твидом кресле, которое они по дешевке купили у матроса-сомалийца.

– «Даанто», он называется «да-ан-то». – Он старается произнести и без того простое слово так, чтобы было легче повторить.

– «Данту», скажу негоднику, когда вернусь домой. – Лора встает, чтобы забрать Мервина, и торопливо целует кончики пальцев Махмуда, когда тот подает ей ребенка. – Не падай духом, ладно?

– Ладно.

Сначала рот, потом нос? Ступни перед ушами? Махмуд ошибается в последовательности вуду, ритуального омовения, и повторяет многие этапы несколько раз, пока не убеждается, что достиг тахарат – чистоты. Другие заключенные странно поглядывают на него, едва поплескав водой в лицо и отходя от плюющихся кранов. В последний раз он молился как полагается в Бомбее в сорок девятом, в мечети Джама-масджид между рынком Кроуфорда и базаром Завери. Омовения совершались у старого бассейна, в ярко-зеленой воде которого сверкали золотые рыбки и то и дело на поверхность всплывали черепахи. Их судно, пароход «Эммелин», встало в городском порту и разгружало британскую сельскохозяйственную технику и двухэтажные автобусы, а Махмуд уговорил других сомалийских кочегаров, угольщиков и смазчиков сходить вместе с ним в широко раскинувшийся город. Довольно быстро они очутились в районе базаров; пробуя манго, папайю, вязкий тамаринд и сушеный сахарный тростник, они праздно блуждали среди прилавков. Под высокой сводчатой крышей было все, что только можно купить: фальшивое золото, квохчущие куры, узорчатые ковры, накладные волосы и хна, индуистские божки и кричаще-яркие изображения Иисуса и Марии, маслянистые духи и ароматические палочки, лишенные зубов кобры и блеющие белые козлята. После всей этой мешанины масджид стал желанной находкой. Призыв на молитву аср исходил от этого здания с луковицей купола, голуби и черные коршуны взвивались в равнодушное безоблачное небо, плитка с затейливым узором покрывала каждую поверхность масджида. Между двумя величественными колоннами, вокруг широкого водоема, сидела на корточках горстка нищих калек, медленно и благовоспитанно поедая из общей тарелки рис и водянистый дал. Когда местный житель объяснил им на смеси хинди и арабского, что этот масджид известен как «корабль грядущего мира», потому что возведен на воде, Махмуд сохранил эту фразу в том углу памяти, где берег все, что считал красивым.

Но теперь молитва – дело серьезное. Он хочет привлечь Бога на свою сторону, склонить судьбу в свою пользу. В какой-то момент, думает он, его удача прокисла. С рождения до двадцатилетнего возраста все получалось так, как он хотел, почти без усилий с его стороны, но с тех пор, особенно последние четыре года, он окружен невезением, как туманом. Несколько мелких передышек на ипподроме или за покерным столом ничего не меняют в его жизни по большому счету и не возвращают ему прежнюю удачу. Ему нужно, чтобы Бог услышал его, увидел его в этой грязной тюрьме, в окружении бессердечных незнакомцев, и вернул его в семью. Не будет больше азартных игр и нечестивости, таковы его обязательства в этой сделке. Вернувшись к себе в камеру, Махмуд бросает одеяло на пол и встает лицом к Мекке, как можно точнее определив, в какой стороне от него юго-восток. Приложив открытые ладони к ушам, он закрывает глаза и начинает:

– Аллаху акбар, субхаанак Аллаахумма, ва бихамдик, ва табааракасмук, ва таˁааля джаддук, ва ля иляха гхайрук…

Затем умолкает, чтобы припомнить, как дальше:

–..аˁуозу билляхи мина-ш-шайтаани-р-раджим бисмилляхи-р-рахмаани-р-рахиим.

А потом – первая сура Корана:

–...аль-хамду ли-лляхи рабби-ль-ˁалямиин, ар-рахмаани-р-рахим, малики йауми д-дин, иййака наˁбуду ва-иййака настаˁиин, ихдинаа-с-сирата-ль-мустаким, сирата-ль-лязина анˁамта ˁаляйхим гхайри-ль-магхдуби ˁаляйхим ва-ля-д-даллиин, аминь…

Молитва льется из него, как песня, как вода, журчит, пробиваясь на поверхность в пустыне. Садясь на пятки в конце одной молитвы, он медлит и принимается за дополнительные. Из колодца памяти он черпает суру за сурой: одни вбили в него тростью маалимы его детства, другие он услышал от своей набожной, богобоязненной матери, остальные склеились из обрывков, узнанных на импровизированных похоронах матросов, умерших и похороненных в море. Он попросит у тюремщиков Коран, решает он, и извлечет из этого заключения пользу для своей души.

Махмуд лежит на спине, водя взглядом по трещинам в крашеном потолке от одного угла до другого, его затылок покоится на переплетенных пальцах. В камере солнечно, с прогулочного двора доносится смех; он не покидал камеру с тех пор, как его обвинили в убийстве и перевели в новое крыло, и не открывал Коран, который надзиратель сунул ему через окошко в двери. Он опасается сближаться с другими заключенными в тюремной больнице, подозревая, что у некоторых из них туберкулез в самом расцвете или, даже хуже, что выглядят они здоровыми, но носят в себе полный арсенал оспы, бактерий и вирусов, которые могут передаться его прекрасным сыновьям. Он спросит у врача, не заразны ли они, и только тогда покинет эту провонявшую комнату.

Пожалуй, ему следовало бы назвать врачу свой настоящий возраст. Ему известно, что это мало что изменит,