Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953 - Джеймс Хайнцен

Чичуа всегда категорически утверждал, что не опускался до взяточничества, несмотря на нескончаемые мольбы посетителей. Недобросовестные следователи прокуратуры, по его словам, сильно преувеличили приписываемые ему преступления: «Ни один свидетель в суде не сказал того, что было написано на предварительном следствии. Следователь Голинков хотел меня сделать взяточником. Чем хотите меня называйте, но я не взяточник». Множество следователей, заметил он, носом землю рыли, пытаясь найти кого-нибудь, кто дал ему взятку, но так никого и не нашли49. В доказательство своей невиновности Чичуа заявил, что не нуждался в дармовых мясе и вине от граждан, поскольку у него и жена, и дочь, и зять работают. Жил он по средствам; его семья в Тбилиси до сих пор проживает в коммунальной квартире50. Да и вообще, сказал он, брать взятки постыдно51. «Я старался сохранить честь члена Верховного суда», – настаивал Чичуа и уверял, что разрешал дела «по своей судейской совести»52.

Дело Чичуа рассматривалось на закрытом заседании под председательством трех членов Верховного суда СССР. В заключение процесса в марте 1952 г. суд признал Чичуа виновным по двум пунктам обвинения в злоупотреблении служебным положением и по одному пункту во взяточничестве. Его приговорили к 7 годам лишения свободы и исключили из партии. Чичуа яростно протестовал против своего осуждения, заявляя, что это плод огромного недоразумения. Хотя сегодня, с расстояния прошедших лет, наверняка знать нельзя, но показания и материалы, представленные на процессе и в порядке надзора, как будто говорят в пользу Чичуа. Собственно, судьи сняли с него множество обвинений во взяточничестве, за одним исключением: речь идет об инциденте с 30 кг свинины (как показали более поздние свидетельства, скорее всего, сфабрикованном) и обеде с предполагаемым посредником Еремадзе. (Последний получил 4 года тюрьмы, а Букия, якобы предлагавший взятку за освобождение сестры, – 2 года53.)

В этой главе важные неформальные отношения, характерные для послевоенного периода, показаны в новом свете. Выводя на первый план личную инициативу и строительство личных и этнических сетей, данное исследование бросает вызов стереотипам по поводу запуганного и парализованного послевоенного советского общества, а также ставит под сомнение популярный карикатурный образ продажного по самой своей сути советского бюрократа.

Выше мы говорили о грузинских посредниках в московских судах как о советских «культурных брокерах», которые лавировали между двумя системами правовых и культурных норм и обычаев. Судья Чичуа представляет собой пример культурного брокера второго типа -человека, который старался держаться «советских» правовых стандартов перед лицом бесчисленных просьб отступить от правил. Часть работы Чичуа заключалась в том, чтобы разъяснять советские законы и юридические процедуры грузинам, приезжавшим в Москву с жалобами, нести свет «высокой» безличной советской правовой культуры людям, которые якобы находились на более низком культурном уровне и еще не до конца прониклись «советским сознанием». Не все просители, к примеру, понимали, что их частные просьбы о помощи и жесты благодарности расцениваются советскими властями как незаконные или неуместные, а потому влекут за собой риск преследования. Чичуа, со своей стороны, прекрасно понимал, что действия, приемлемые в одной культуре, могут в другой создавать видимость конфликта интересов – и даже взяточничества. Он прилагал неимоверные усилия, чтобы не нарушить нормы ни одной из культур.

Чичуа, от которого ждали соблюдения закона вопреки мольбам родных, знакомых и совершенно незнакомых земляков, оказался в чрезвычайно трудном положении. Судье приходилось не только проводить в жизнь правила обжалования, но и не поддаваться на просьбы людей, уверенных, что он обязан им помочь, и не просто как грузинам, а как грузинам, которые его угощают или одаривают. Чичуа попал в ловушку между противоположными друг другу ожиданиями на непригодных к обороне позициях. На некоем экзистенциальном уровне он должен был отбросить или, по крайней мере, подавить важные элементы своей грузинской идентичности. Но он не мог отказаться от этой идентичности совсем. На практике грузинские обычаи и созданные ими сети отношений ожесточенно спорили с усвоенной Чичуа советской правовой культурой. И, как ни парадоксально, партийное руководство, назначив его на должность в Верховном суде СССР, неосмотрительно укрепляло связывавшие его узы, требуя, чтобы он работал исключительно с жалобами из Грузии.

Чичуа сопротивлялся попыткам склонить его к злоупотреблению служебным положением или какому-либо иному нарушению закона, невзирая на просьбы людей, которые возлагали надежды на него, питая мало веры в «государство» вообще. Тем не менее его случай иллюстрирует слабое влияние «советских ценностей» как среди госслужащих, так и среди большей части населения, вопреки всем усилиям по культурному преобразованию последнего. Советский режим пытался создать новую социально-экономическую систему. Чтобы организовать такую систему и управлять ею, он также поставил целью создание «нового советского человека», всецело и бескорыстно преданного коллективным ценностям54. Однако многие люди, подобно судье Чичуа, метались между теми элементами советской системы, которые казались им привлекательными, и собственными традициями и ценностями, так и не отдавая окончательного предпочтения чему-то одному.

Взяв власть в октябре 1917 г., новое советское правительство поклялось навсегда избавить земли бывшей Российской империи от язвы взяточничества, так как большевики мечтали о государстве и обществе без коррупции. По ряду причин мечта эта потерпела провал, причем впечатляющий. После Второй мировой войны партия тут же развернула «кампанию» против взяточничества. Благодаря рассекреченным документам из государственных архивов сейчас можно проследить ход этой безуспешной, но весьма показательной кампании. Атака на взяточничество в 1946-1947 гг. представляет собой, так сказать, «приступ» – недолгую, но интенсивную попытку партии-государства уничтожить определенное негативное явление, терзающее советское общество. Как указывают ученые Хейман и Смарт, большинство государств стремятся сделать «культурную ткань» своего общества резистентной к «использованию государственной должности для личной выгоды»1. В то же время в Советском Союзе, как и в других обществах, практика неформальных сделок между бюрократами и гражданами тесно сплеталась с культурами дарения и взаимообмена (а порой маскировалась ими), и существовала масса стимулов держать ее в тайне.

С самого начала «кампания» против взяточничества вряд ли была полномасштабной атакой на коренные причины данного явления: сверхцентрализованное планирование и раздутую бюрократию советской командно-административной системы;скудный доход, низкий престиж и недостаточные профессиональную подготовку и правосознание должностных лиц; острый дефицит товаров и услуг; нехватку жилья; недостаток справедливости в правовой системе; отсутствие у партийного руководства большой охоты всерьез преследовать служебные злоупотребления среди партийцев и (особенно) элит. Как мы видели, все эти условия предоставляли госслужащим обилие возможностей наживаться под сенью сталинского общества. Несмотря на поднятый шум, в ключевых ведомствах существовала довольно сильная оппозиция серьезным мерам по пресечению злоупотреблений. В период послевоенного сталинизма неформальные отношения, связывавшие государственных функционеров и все остальное население, приобрели фундаментальное значение для деятельности государства и экономики2. Рамки кампании ограничивались помешательством режима на секретности, нежеланием обсуждать реальные параметры проблемы в печати, сосредоточенностью не на тех мишенях и великой заботой об имидже СССР за рубежом в первые годы «холодной войны».