Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953 - Джеймс Хайнцен

Чичуа на своем процессе винил как просителей, которые ходили к нему, не считаясь с тем, что он должен соблюдать определенную профессиональную дистанцию, так и суд, не давший ему надежной жилплощади, необходимой для сохранения приватности и беспристрастности. Тем не менее он соглашался, что и сам не без греха: «Принимая граждан в номере гостиницы “Европа”, я, конечно, дискредитировал себя как член Верховного суда СССР, и в этом я себя виновным признаю». В конечном счете Чичуа признал, что по видимости злоупотреблял служебным положением, но настаивал, что на самом деле ничего подобного не совершал. Ни в каких преступлениях он не сознавался, невзирая на упорное давление прокурора. Материалы, представленные на суде, подкрепили позицию Чичуа. Многие пункты обвинения во взяточничестве против него были сняты, поскольку прокуратура не продемонстрировала наличие корыстного умысла. Чичуа раз за разом признавался в необдуманном поведении, отрицая при этом какие-либо незаконные действия. Он понимал: избранная им «культурная» линия защиты не выдержит, если прокурор сумеет доказать, что он нарушал закон.

Как в очередной раз показывают описанные здесь дела, зачастую очень трудно было отличить взятки от проявлений гостеприимства, дружеских подарков или знаков благодарности. Ни следователи, ни судьи, а порой даже сами соучастники дела не могли с уверенностью сказать, когда корзина яблок, тридцать кило мяса или совместный обед с вином служили всего лишь бескорыстными знаками благодарности, а когда превращались в плату за услугу или метод влияния на суждения должностного лица. Подарки и взятки нередко шли бок о бок. Для прокуроров различие между законным подарком и незаконной взяткой представляло отнюдь не чисто академический интерес; решение прокуратуры, предъявлять или нет обвинение, решение судьи, признавать или нет подсудимого виновным, означали разницу между тюрьмой и свободой.

Подсудимые-грузины, со своей стороны, настаивали, что подарки, щедрое гостеприимство – неотъемлемая часть их культуры, не более чем выражение дружбы и солидарности. А многие должностные лица регулярно утверждали, что отказаться принять небольшой подарок -значит обидеть дарящего и такие подарки нисколько не влияли на их решения. Тут весьма к месту поговорка, приведенная в словаре Даля, изданном в начале 1880-х гг.: «Взяток не берем, а благодарности принимаем»42. Прокуроры же с большим подозрением смотрели на личные отношения между судьями и просителями, основанные на этнических или родственных связях. Как дают понять обвинительные акты, правоохранительные органы не сомневались, что имело место взяточничество, если некое решение принималось после обмена чем-либо, включая еду и питье. Но и подарки (опять-таки включая продукты и напитки), сделанные после того, как судья вынес вердикт, привлекали внимание следствия.

Когда речь шла о расследовании коррупции в судах, прокуратура считала обычаи многих культур (в том числе грузинской) крайне подозрительными, а нередко преступными. Для людей, работавших в советских правоохранительных ведомствах, мясо, фрукты и вино являлись не обычными гостинцами, а роскошными и редкими деликатесами. Эта классическая грузинская продукция была чрезвычайно дефицитной в Москве, да и почти во всей РСФСР. Грузинскому судье, живущему вдали от дома, столь богатые дары напоминали о традициях родного края и оставленных там людях. Жена Чичуа, кстати, навещая мужа в Москве, всегда привозила с собой фрукты и сыр из Грузии43. Но следователи, разыскивающие доказательства взяточничества, чутко реагирующие на взятки, «замаскированные» под подарки или дружеский социальный взаимообмен, всегда настораживались, обнаруживая, что грузины оделяли друг друга такими благами. Они также крайне подозрительно относились к трапезам судей с рядовыми гражданами, чем бы те ни объяснялись. В глазах советской прокуратуры подарок от просителя в виде вина или фруктов с его родины выглядел взяткой, принципиально не отличающейся от золотых часов или конверта с купюрами44. Следователи рассматривали подобные предметы роскоши как своеобразную валюту и не сомневались, что «угощение» зачастую служило прикрытием для незаконной деятельности. В деле Чичуа прокуратура усмотрела в нескончаемой череде встреч и подарков признаки взяточничества.

Определенные стереотипы насчет грузин (даже открытая враждебность к ним) нередко всплывали в показаниях русских обвиняемых и свидетелей, так же как и среди прокуроров. Грузин считали «отсталыми» приверженцами клановости, склонными к созданию преступных объединений. Некоторые следователи говорили обвиняемым и свидетелям грузинской национальности, что жаждут «очистить Москву от грузин». Во время предварительного допроса обвиняемых по одному делу о судебной коррупции следователь повторил слух, будто грузины, руководившие знаменитым московским рестораном «Арагви», устраивали там пьяные оргии с участием своих патронов45. Такие обвинения подкрепляли стереотипное мнение, что грузины морально распущены, всегда готовы преступить закон и всеми силами защищают друг друга. Советские прокуроры, по-видимому, тоже характеризовали поведение грузин как особенно коррупционное и предосудительное.

Историк Рональд Суни называет «привычку полагаться на тесные семейные и личные узы во всех аспектах жизни и нежелание выдавать родственников и товарищей» факторами, способствующими репутации Грузии как рая для коррупционеров. Экономист Грегори Гроссман сделал похожее наблюдение46. Джеральд Марс и Йоханан Альтман утверждают, что в Грузии «все отношения персонализированы… и формальные организационные структуры подчиняются, модифицируются и приспосабливаются для служения личным и семейным нуждам». «Социальные сети, связывающие индивидов и семьи», там, по их словам, чрезвычайно могущественны47. В таком контексте дарение между гражданами и лицами, занимающими официальные посты, может иметь весьма неоднозначный характер. Многие из подобных моделей поведения отклонялись от идеалов советского закона или коммунистической морали, но, разумеется, сохраняли свою логику в собственной культурной вселенной.

Грузинские случаи, описанные в данной главе, конечно, не уникальны. Это вариации на тему. Советское государство могло искоренить практику подношений среди государственных служащих и населения не больше, чем отменить религиозную веру или традиционную музыку. По всей стране люди просили должностных лиц вступиться за друзей или родных, иногда за определенную цену. Должностные лица часто не находили сил отказать. Здесь тут же приходят на ум русские крестьянские традиции обмена подарками и угощения, и стоит отметить, что взятки в деревне чаще всего носили «натуральный» характер, принимая форму продуктов (яйца, мука, цыплята) или напитков (водка, самогон). Традиции благодарности и ожидания взаимности свойственны не одной культуре; в границах СССР (как и во многих других обществах) можно было найти немало культур с похожими чертами. Русский судья Шевченко, например, показал по другому делу, что некий Семашко, выставив судье водку с закусками, в его понимании дал «маскированную взятку -закуску к выпивке, после которой я уже не мог отказать ему в его просьбе»48.

Очевидно, что в 1946-1953 гг. центральные партийные органы с величайшей настойчивостью требовали выявлять и преследовать взяточников-судей. Над делами о взяточничестве, возбуждаемыми в конце 1940-х гг., прокуратура, по-видимому, работала, отталкиваясь от некоего «образцового» нарратива (о чем пойдет речь в главе 8). Одна из его сюжетных линий вела к грузинам ввиду их «кланового сознания», первостепенного почитания взаимных обязательств и готовности «покупать» судебных работников. С точки зрения прокуроров, среди грузин прочно укоренилась своего рода культура постоянных, отчасти замаскированных под подарки, напитки, фрукты взяток и «племенных» обязанностей оказывать помощь друг другу. Чтобы добиться осуждения обвиняемых, прокуроры не только прослеживали пути взяток, но и сами их создавали, истолковывая невинные или неоднозначные встречи и обмен угощениями и подарками как преступный сговор.