Герман - Ларс Соби Кристенсен

– Можешь показать?

– Зачем?

– Никогда не видела.

Герман стянул шапку и подставил голову Руби. Не услышал, чтобы она что-нибудь сказала.

– Испугалась? – прошептал он.

И почувствовал руку: она нерешительно, палец за пальцем, приблизилась к его голове и осторожно провела подушечками по последним кустикам волос на затылке.

– В школе завтра никому не говори.

– Чур, я ничего не видела.

Герман вернул шапку на место. На глаза попался глобус, он все еще крутился. Герман остановил его.

– Ты живешь на Майорстюен? – спросил он.

– Можешь зайти в гости, – ответила Руби.

23

Герман проснулся рано, а спал так быстро, что ничего не помнил после того, как закрыл один глаз. Много чего приключилось в последнее время, сказал он сам себе и встал. На спинке стула висели брюки, сухие. Он бесшумно прокрался в туалет и так же тихо вернулся в комнату. Снял шапку, выдвинул нижний ящик и достал парик. Пристроил его на голове, прислушался к своим ощущениям – ничего особенного. Сделал стойку на руках, парик не свалился. Высунул голову в окно – ветром не сдуло. Сложил ранец и отправился на кухню.

Опередить удалось не всех. На кухне уже допивала кофе мама. Глаза у нее были жуть какие усталые, на ниточках висели.

– Герман, ты уже встал?

– Спасибо, и вам того же.

Он открыл холодильник и выпил молока прямо из горлышка.

– Папа где?

– Еще не возвращался.

– Он не с концами пропал?

– Вернется, когда осмелится.

– Значит, скоро придет.

Тут мама заметила парик, и улыбка удивления разбудила ее лицо.

– Что я вижу?! Парик?

– Я его правильно надел? Челка сзади мне ни к чему.

Мама чуть поправила парик и пристально оглядела Германа.

– Сама бы от такого не отказалась. Чтоб не ходить к Пузырю на перманент.

– Может, как-нибудь в субботу дам тебе поносить. А сейчас я побежал.

У ворот школы маячили Гленн, Бьёрнар и Карстен. Завидев Германа, они побежали ему навстречу, Гленн первый.

– Нас выдал?

– Нет два раза, – ответил Герман.

Они взглянули на его парик, но и только.

– Не выдал?

– Сказал – нет.

– Жестко.

– Но больше ее дверь не трогайте. Пожалеете.

– Они так сказали?

– Я так говорю.

К счастью, зазвенел звонок. Боров сидел за своим столом на двух составленных стульях и дышал как носорог. Каждый раз, когда кто-нибудь вперивал взгляд в парик Германа слишком надолго, Боров стучал в пол указкой.

Только Руби вела себя как ни в чем не бывало. Но делала это так старательно, что все же перестаралась.

Боров нарисовал на доске четырнадцать пород деревьев и написал зеленым мелом: «Лес и обработка древесины в Норвегии». Герман записывал за ним: «Лучшие сорта дерева идут на производство мебели. Тик в Норвегии не растет. Для детских комнат используют сосну. Для кухонной мебели хорошо подходит береза. Из дуба тоже делают отличную мебель. Для производства школьных парт используют ель».

Распахнулась дверь, вошел завуч, сделал два шага и повернулся на каблуках; класс уже стоял. Боров чуть было не свалился меж двух стульев, но все же потихоньку встал на ноги, пока завуч обшаривал парту за партой глазами, похожими на жерла пристрелянных пушек.

– Случилось серьезное происшествие. В моем кабинете разбили окно. Это произошло вчера вечером, и мы видели, кто это сделал.

Герман почувствовал, что заваливается набок, прямо как на коньках на повороте, и оперся одной рукой о парту, чтобы не сесть потом мимо своего места.

– Тот, кто это сделал, должен немедленно признаться сам и не тянуть резину. Чьих это рук дело?

Тут мне даже парик не поможет, подумал Герман. Упекут меня в тюрьму, семь лет воли не видать, да еще семь, и обернусь я самым рослым в мире карликом.

Но он не успел поднять руку. За спиной послышалась возня, Гленн встал и заявил:

– Я разбил.

– Я, – сказал Карстен и замахал рукой.

– И я! – вскричал Бьёрнар, задрав обе руки над головой.

– Так я и думал, – завуч повернулся к Борову. – Так я и думал. Вперед – марш!

Борова эта история подкосила. Он плюхнулся на стул, тот жалобно скрипнул, а Гленн, Бьёрнар и Карстен, шагая в ногу, вышли из класса.

Остаток урока Герман рисовал огромный трехцветный топор. Рядом он подписал: «Бревна отправляются на лесопилку или на целлюлозную фабрику. Бумажной фабрике необходимо древесное сырье. Там бревна пилят на доски. Некоторые бревна отправляют на фабрики, целлюлозные и бумажные. Вся бумага, на которой мы пишем, была бревнами».

Когда прозвенел звонок, Руби обернулась к Герману и как ни в чем не бывало кинула на него быстрый взгляд.

Герман встал у ворот на Харелаббен, но Гленн, Бьёрнар и Карстен не появились. Вместо них из ворот вышел Яйцо. Он остановился перед Германом и покосился на парик.

– Стоишь? – сказал он.

– Вроде.

– Они еще не скоро придут. Каждый должен пятнадцать раз переписать начисто стихотворение Бликса[22]. Это не быстро. – Яйцо оглядел улицу, но с места не сдвинулся. – Хороший у тебя парик.

– Это не парик. Настоящий человечий волос.

Яйцо долго тер и мял подбородок.

– Герман, скажи мне: почему меня зовут Яйцом?

– Сам бы рад узнать.

– Вот и я тоже. Был, между прочим, чемпионом Норвегии в упражнениях на коне. В пятьдесят третьем году. – Он помолчал. Потом оживился: – Нет толку спрашивать, почему вы зовете Фанеру Фанерой?

– Спрашивайте, если хотите.

Но Яйцо спрашивать не стал. Он громко захохотал и удалился. От угла улицы внезапно отделилась уборщица, и дальше они пошли вместе.

– Желток и белок! – крикнул им вслед Герман, но они не услышали.

Зато появился сам Фанера; он шел через двор, широко шагая, косясь из-под шляпы по сторонам и разговаривая с самим собой.

Герман сорвался с места и припустил по своим делам. Он побежал на стройплощадку в Вику.

А там небо держится на доме. Он почти целиком из стекла, прозрачный, солнце висит на ниточке над фьордом и набивает дом светом, и все это горит, и сияет, и режет глаза, Герману пришлось отвернуться, прежде чем он насмотрелся.